Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Вознесенский Андрей Андреевич

* * *

Друг, не пой мне песню про Сталина. Эта песенка не простая. Непроста усов седина. То хрустальна, а то мутна. Как плотина усы блистали, как присяга иным векам. Партизаночка шла босая к их сиянию по снегам. Кто в них верил? И кто в них сгинул, как иголка в седой копне? Их разглаживали при гимне. Их мочили в красном вине. И торжественно над страною, словно птица страшной красы, плыли с красной бахромою государственные усы... 1958

Стриптиз

В ревю танцовщица раздевается дуря... Реву?.. Или режут мне глаза прожектора? Шарф срывает, шаль срывает, мишуру, как сдирают с апельсина кожуру. А в глазах тоска такая, как у птиц. Этот танец называется «стриптиз». Страшен танец. В баре лысины и свист, как пиявки, глазки пьяниц налились. Этот рыжий, как обляпанный желтком, пневматическим исходит молотком! Тот, как клоп, — апоплексичен и страшон. Апокалипсисом воет саксофон! Проклинаю

твой, Вселенная, масштаб, марсианское сиянье на мостах, проклинаю, обожая и дивясь. Проливная пляшет женщина под джаз!.. «Вы Америка?» — спрошу, как идиот. Она сядет, сигаретку разомнет. «Мальчик, — скажет, — ах, какой у вас акцент! Закажите-ка мартини и абсент». 1961

Нью-йоркская птица

На окно ко мне садится в лунных вензелях алюминиевая птица — вместо тела фюзеляж и над ее шеей гайковой как пламени язык над гигантской зажигалкой полыхает женский лик! (В простынь капиталистическую завернувшись, спит мой друг.) кто ты? бред кибернетический? полуробот? полудух? помесь королевы блюза и летающего блюдца? может ты душа Америки уставшей от забав? кто ты юная химера с сигареткою в зубах? но взирают не мигая не отерши крем ночной очи как на Мичигане у одной у нее такие газовые под глазами синячки птица что предсказываешь? птица не солги! что ты знаешь, сообщаешь? что-то странное извне как в сосуде сообщающемся подымается во мне век атомный стонет в спальне... (Я ору. И, матерясь, мой напарник, как ошпаренный, садится на матрас.) 1961

Напоили

Напоили. Первый раз ты так пьяна, на пари ли? Виновата ли весна? Пахнет ночью из окна и полынью. Пол — отвесный, как стена... Напоили. Меж партнеров и мадам синеглазо бродит ангел вдребадан, семиклашка. Ее мутит. Как ей быть? Хочет взрослою побыть. Кто-то вытащит ей таз из передней и наяривает джаз, как посредник: «Все на свете в первый раз, не сейчас — так через час, интересней в первый раз, чем в последний...» Но чьи усталые глаза стоят в углу, как образа? И не флиртуют, не манят — они отчаяньем кричат. Что им мерещится в фигурке между танцующих фигур? И как помада на окурках, на смятых пальцах маникюр. 1967

Флорентийские факелы

З. Богуславской

Ко мне является Флоренция, фосфоресцируя домами, и отмыкает, как дворецкий, свои палаццо и туманы. Я знаю их. Я их калькировал для бань, для стадиона в Кировске, спит Баптистерий, как развитие моих проектов вытрезвителя. Дитя соцреализма грешное, вбегаю в факельные площади, ты — калька с юности, Флоренция! Брожу по прошлому! Через фасады, амбразуры, как сквозь восковку, восходят судьбы и фигуры моих товарищей московских. Они взирают в интерьерах, меж вьющихся интервьюеров, как ангелы или лакеи, стоят за креслами, глазея. А факелы над черным Арно необъяснимы — как будто в огненных подфарниках несутся в прошлое машины! Ау! — зовут мои обеты. Ау! — забытые мольберты, и сигареты, и спички сквозь ночные пальцы. Ау! — сбегаются палаццо,К— авансы юности опасны! — попался?! И между ними мальчик странный, еще не тронутый эстрадой, с лицом, как белый лист тетрадный, в разинутых подошвах с дратвой — здравствуй! Он говорит: «Вас не поймаешь! Преуспевающий пай-мальчик. Вас заграницы издают. Вас продавщицы узнают. Но почему вы чуть не плакали? И по кому прощально факелы над флорентийскими хоромами летят свежо и похоронно?..» Я занят. Я его прерву. Осточертели интервью. Сажусь в машину. Дверцы мокры. Флоренция летит назад. И как червонные семерки палаццо в факелах горят. 1962

* * *

Б. Ахмадулиной

Нас много. Нас может быть четверо. Несемся в машине как черти. Оранжеволоса шоферша. И куртка по локоть — для форса. Ах, Белка, лихач катастрофный, нездешняя ангел на вид, люблю твой фарфоровый профиль, как белая лампа горит! В аду в сквородки долдонят и вышлют к воротам патруль, когда на предельном спидометре ты куришь, отбросивши руль. Люблю, когда, выжав педаль, хрустально, как тексты в хорале, ты скажешь: «Какая печаль! права у меня отобрали... Понимаешь, пришили превышение скорости в возбужденном состоянии... А шла я вроде нормально...» Не порть себе, Белочка, печень. Сержант нас, конечно, мудрей, но нет твоей скорости певчей в коробке его скоростей. Обязанности поэта нестись, позабыв про ОРУД, брать звуки со скоростью света, как ангелы в небе поют. За эти года световые пускай мы исчезнем, лучась, пусть некому приз получать. Мы выжали скорость впервые. Жми, Белка, божественный кореш! И пусть не собрать нам костей. Да здравствует певчая скорость, убийственнейшая из скоростей! Что нам впереди предначертано? Нас мало. Нас может быть четверо. Мы мчимся — а ты божество! И все-таки нас большинство. 1963

Итальянский

гараж

Б. Ахмадулиной

Пол — мозаика как карась. Спит в палаццо ночной гараж. Мотоциклы как сарацины или спящие саранчихи. Не Паоло и не Джульетты — дышат потные «шевролеты». Как механики, фрески Джотто отражаются в их капотах. Реют призраки войн и краж. Что вам снится, ночной гараж? Алебарды? или тираны? или бабы из ресторана?.. Лишь один мотоцикл притих — самый алый из молодых. Что он бодрствует? Завтра — Святки. Завтра он разобьется всмятку! Апельсины, аплодисменты... Расшибающиеся — бессмертны! Мы родились — не выживать, а спидометры выжимать!.. Алый, конченый, жарь! Жарь! Только гонщицу очень жаль... 1962

Антимиры

Стоял Январь, не то Февраль, какой-то чертовый Зимарь. Я помню только голосок над красным ротиком— парок и песенку: «Летят вдали красивые осенебри, но если наземь упадут, их человолки загрызут...» 1963

Новый год в Риме

Рим гремит, как аварийный отцепившийся вагон. А над Римом, а над Римом Новый год, Новый год! Бомбой ахают бутылки из окон, из окон, ну, а этот забулдыга ванну выпер на балкон. А над площадью Испании, как летающий тарел, вылетает муж из спальни — устарел, устарел! В ресторане ловят голого. Он гласит: «Долой невежд! Не желаю прошлогоднего. Я хочу иных одежд». Жизнь меняет оперенье. И летят, как лист в леса, телеграммы, объявленья, милых женщин адреса. Милый город, мы потонем в превращениях твоих, шкурой сброшенной питона светят древние бетоны. Сколько раз ты сбросил их? Но опять тесны спидометры твоим аховым питомицам. Что еще ты натворишь?! Человечество хохочет, расставаясь со старьем. Что-то в нас смениться хочет? Мы, как Время, настаем. Мы стоим, забыв делишки, будущим поглощены. Что в нас плачет, отделившись? Оленихи, отелившись, так добры и смущены. Может, будет год нелегким? Будет в нем погод нелетных? Не грусти — не пропадем. Будет, что смахнуть потом. Мы летим, как с веток яблоки. Опротивела грызня. Но я затем живу хотя бы, чтоб средь ветреного дня, детектив глотнувши залпом, в зимнем доме косолапом кто-то скажет, что озябла без меня, без меня... И летит мирами где-то в мрак бесстрастный, как крупье, наша белая планета, как цыпленок в скорлупе. Вот она скорлупку чокнет. Кем-то станет — свистуном? Или черной, как грачонок, сбитый атомным огнем? Мне бы только этим милым не случилось непогод... А над Римом, а над миром — Новый год, Новый год... ...Мандарины, шуры-муры, и сквозь юбки до утра лампами сквозь абажуры светят женские тела. 1 января 1963

Рублевское шоссе

Мимо санатория реют мотороллеры. За рулем влюбленные — как ангелы рублевские. Фреской Благовещенья, резкой белизной за ними блещут женщины, как крылья за спиной! Их одежда плещет, рвется от руля; вонзайтесь в мои плечи. белые крыла. Улечу ли? Кану ль? Соколом ли? Камнем? Осень. Небеса. Красные леса. 1961

Прощание с Политехническим

В Политехнический! В Политехнический! По снегу фары шипят яичницей. Милиционеры свистят панически. Кому там хнычется?! В Политехнический! Ура, студенческая шарага! А ну, шарахни по совмещанам свои затрещины! Как нам мещане мешали встретиться! Ура вам, дура в серьгах-будильниках! Ваш рот, как дуло, разинут бдительно. Ваш стул трещит от перегрева. Умойтесь! Туалет — налево. Ура, галерка! Как шашлыки, дымятся джемперы, пиджаки. Тысячерукий как бог языческий Твое Величество — Политехнический! Ура, эстрада! Но гасят бра. И что-то траурно звучит «ура». 12 скоро. Пора уматывать. Как ваши лица струятся матово. В них проступают, как сквозь экраны, все ваши радости, досады, раны. Вы, третья с краю, с копной на лбу, я вас не знаю. Я вас — люблю! Чему смеетесь? над чем всплакнете? и что черкнете, косясь, в блокнотик? что с вами, синий свитерок? в глазах тревожный ветерок... Придут другие — еще лиричнее, но это будут не вы — другие. Мои ботинки черны как гири. Мы расстаемся, Политехнический! Нам жить не долго. Суть не в овациях. Мы растворяемся в людских количествах в твоих просторах, Политехнический. Невыносимо нам расставаться. Ты на кого-то меня сменяешь, но, понимаешь, пообещай мне, не будь чудовищем, забудь со стоящим! Ты ворожи ему, храни разиню. Политехнический — моя Россия! — ты очень бережен и добр, как Бог, лишь Маяковского не уберег. Поэты падают, дают финты меж сплетен, патоки и суеты, но где б я ни был — в земле, на Ганге ко мне прислушивается магически гудящей раковиною гиганта большое ухо Политехнического! 1962