Все квартиры пустуют в Тырнове —не бывало такого досель!Над трактирами и над тирамис криком крутится карусель.Все слилось: облака и яблоки,визг свиней и ржанье коней.С неба падаю в яму ярмаркии опять взмываю над ней!Вижу синее, вижу алое…Все исчезло — остались цвета.Вот и вскрикиваю, вот и ахаю,так что ахает высота!Нарастание, нарастание…А болгарочка лет восьми:«Вы не бойтесь — еще вы не старые…»И на «ты»: «На, конфетку возьми!»Ах ты, умница, ах, разумница,если б только ты знать могла,сколько крутится — не раскрутитсякарусельная жизнь моя.Все неистовее, все праздничнейона крутится столько лет,карусель моих бед и радостей,карусель неудач и побед.Нарастание, нарастание…Черт возьми, я сейчас завалюсь!«Вы не бойтесь — еще вы не старые…»Стану старым — не забоюсь!Мир кругом, как огромная
ярмарка.Я лечу, задыхаясь, над ней,и ору я кому-то яростно:«Что ты спишь? Крутани-ка сильней!»Так и надо — без тени робости,не боящимся ни черта,чтобы все исчезали подробности,оставались одни цвета!1960, Болгария
Дон-Кихот
Мы за баром сидим в Барселоне и пьемвиски, содой изрядно разбавленное.Это только, конечно, аэродром,ну, а все-таки тоже Испания.Мы за долгий полет устали всерьез.Здесь не то, что в Англии, — жарко.Ну-ка, бармены, — что там стоит — кальвадос?Дай-ка мне. Я читал у Ремарка.Он, с улыбкой прослушав фразу мою,проявляет усердье и живость.Кальвадос для познания жизни я пью —самогонкой шибает жидкость!К сувенирной витрине я подхожу.Нафталином тут сильно пахнет!Ну-ка, что продается тут — погляжу,а быть может, куплю на память.Сколько тут — золоченых — на счастье подков.Тут игрушечные мотороллеры,кастаньеты, и черные морды быков,и, конечно, платки с матадорами.Вдруг я замер перед витриною. Вотна меня застенчиво, грустносмотрит старый знакомый мой — Дон-Кихот —деревянненькая игрушка.Он и шпагу-то хрупкую держит еле,и какая-то в нем покорность тупая.Дон-Кихоты в Испании подешевели.Доллар штука — туристы их покупают.Вот я вижу, лениво жуя бутерброди торгуясь с завидным опытом,долговязый турист из Нью-Йорка беретДон-Кихотов десяток — оптом.Он уходит, окутан в сигарный чад,и у выхода шумно сморкается.Сапоги Дон-Кихотов печально торчатиз карманов американца.1960
«Когда взошло твое лицо…»
Когда взошло твое лицонад жизнью скомканной моею,вначале понял я лишь то,как скудно все, что я имею.Но рощи, реки и моряоно особо осветилои в краски мира посвятилонепосвященного меня.Я так боюсь, я так боюськонца нежданного восхода,конца открытий, слез, восторга,но с этим страхом не борюсь.Я понимаю – этот страхи есть любовь. Его лелею,хотя лелеять не умею,своей любви небрежный страж.Я страхом этим взят в кольцо.Мгновенья эти – знаю – кратки,и для меня исчезнут краски,когда зайдет твое лицо…1960
Заклинание
Весенней ночью думай обо мнеи летней ночью думай обо мне,осенней ночью думай обо мнеи зимней ночью думай обо мне.Пусть я не там с тобой, а где-то вне,такой далекий, как в другой стране, —на длинной и прохладной простынепокойся, словно в море на спине,отдавшись мягкой медленной волне,со мной, как с морем, вся наедине.Я не хочу, чтоб думала ты днем.Пусть день перевернет все кверху дном,окурит дымом и зальет вином,заставит думать о совсем ином.О чем захочешь, можешь думать днем,а ночью – только обо мне одном.Услышь сквозь паровозные свистки,сквозь ветер, тучи рвущий на куски,как надо мне, попавшему в тиски,чтоб в комнате, где стены так узки,ты жмурилась от счастья и тоски,до боли сжав ладонями виски.Молю тебя – в тишайшей тишине,или под дождь, шумящий в вышине,или под снег, мерцающий в окне,уже во сне и все же не во сне —весенней ночью думай обо мнеи летней ночью думай обо мне,осенней ночью думай обо мнеи зимней ночью думай обо мне.1960
«Не мучай волосы свои…»
Не мучай волосы свои.Дай им вести себя как хочется!На грудь и плечи их свали —пусть им смеется и хохочется.Пусть, вырвавшись из шпилек, гребней,как черный водопад летяти все в какой-то дреме древней,дремучей дреме поглотят.Пусть в черной раме их колышущейся,а если вслушаться, то слышащейся,полны неверного и верногои тайны века и веков,горят два глаза цвета вербногос рыжинкою вокруг зрачков!В саду, ветвями тихо машущем,тобой, как садом, обнесен,я буду слушать малым мальчикомсквозь чуткий сон, бессонный сонв каком-то возвращенном возрастесчастливо дремлющих щенят,как надо мною твои волосы,освобожденные, шумят…1960
Не надо
Не надо… Все призрачно – и темных окон матовость,и алый снег за стоп-сигналами машин.Не надо… Все призрачно, как сквер туманный мартовский,где нет ни женщин, ни мужчин — лишь тени женщин имужчин.Не надо… Стою у дерева, молчу и не обманываю,гляжу, как сдвоенные светят фонари,и тихо трогаю рукой, но не обламываюсосульку тоненькую с веточкой внутри.Не надо… Пусть в бултыхающемся заспанном трамваишкес Москвой, качающейся мертвенно в окне,ты, подперев щеку рукою в детской варежке,со злостью женской вспоминаешь обо мне.Не надо… Ты станешь женщиной, усталой умной женщиной,по слову доброму и ласке голодна,и будет март, и будет мальчик, что-то шепчущий,и будет
горестно кружиться голова.Не надо… Пусть это стоит, как и мне, недешево,с ним не броди вдвоем по мартовскому льду,ему на плечи свои руки ненадежныеты не клади, как я сегодня не кладу.Не надо… Не верь, как я не верю призрачному городу,не то, очнувшись, ужаснешься пустырю.Скажи: «Не надо…» — опустивши низко голову,как я тебе сейчас «не надо…» говорю.1960
Тайны
Тают отроческие тайны,как туманы на берегах…Были тайнами – Тони, Тани,даже с цыпками на ногах.Были тайнами звезды, звери,под осинами стайки опят,и скрипели таинственно двери —только в детстве так двери скрипят.Возникали загадки мира,словно шарики изо ртаобольстительного факира,обольщающего неспроста.Мы таинственно что-то шепталина таинственном льду катка,и пугливо, как тайна к тайне,прикасалась к руке рука…Но пришла неожиданно взрослость.Износивший свой фрак до дыр,в чье-то детство, как в дальнюю область,гастролировать убыл факир.Мы, как взрослые, им забыты.Эх, факир, ты плохой человек.Нетаинственно до обидынам на плечи падает снег.Где вы, шарики колдовские?Нетаинственно мы грустим.Нетаинственны нам другие,да и мы нетаинственны им.Ну, а если рука случайноприкасается, гладя слегка,это только рука, а не тайна,понимаете – только рука!Дайте тайну простую-простую,тайну – робость и тишину,тайну худенькую, босую…Дайте тайну – хотя бы одну!1960
«В вагоне шаркают и шамкают…»
В вагоне шаркают и шамкаюти просят шумно к шалашу.Слегка пошатывает шахматы,а я тихонечко пишу.Я вспоминаю вечерениееще сегодняшнего дняи медленное воцарениедыханья около меня.Пришла ко мне ты не от радости —ее почти не помнишь ты,а от какой-то общей ревности,от страшной общей немоты.Пришла разумно и отчаянно.Ты, непосильно весела,за дверью прошлое оставилаи снова в прошлое вошла.И, улыбаясь как-то сломаннои плача где-то в глубине,маслины косточку соленуюгубами протянула мне.И, устремляясь все ненадошнейк несуществующему дну,как дети, мы из двух нерадостейхотели радость – хоть одну.Но вот с тетрадочкой зеленоюна верхней полке я лежу.Маслины косточку соленуюя за щекой еще держу.Я уезжаю от бездонности,как будто есть чему-то дно.Я уезжаю от бездомности,хотя мне это суждено.А ты в другом каком-то поездев другие движешься края.Прости меня, такая поздняя,за то, что тоже поздний я.Еще мои восприниманияменя, как струи, обдают.Еще во мне воспоминания,как в церкви девочки, поют.Но помню я картину вещую,предпосланную всем векам.Над всей вселенною, над вечностьютам руки тянутся к рукам.Художник муку эту чувствовал.Насколько мог, он сблизил их.Но все зазор какой-то чутошныймеж пальцев – женских и мужских.И в нас все это повторяется,как с кем-то много лет назад.Друг к другу руки простираются,и пальцев кончики кричат.И, вытянутые над бездною,где та же, та же немота,не смогут руки наши бедныесоединиться никогда.1960
Песня Сольвейг
Лежу, зажмурившись, в пустынном номере,а боль горчайшая, а боль сладчайшая.Меня, наверное, внизу там поняли —ну не иначе же, ну не случайно же.Оттуда, снизу, дыханьем сосениз окон маленького ресторанавосходит, вздрагивая, песня Сольвейг.Восходит призрачно, восходит странно.Она из снега, она из солнца.Не прекращайте — прошу я очень!Всю ночь играйте мне песню Сольвейг.Все мои ночи! Все мои ночи!Она из снега… Она из солнца…Пусть неумело и пусть несмеловсю жизнь играют мне песню Сольвейг —ведь даже лучше, что неумело.Когда умру, — а ведь умру я,а ведь умру я — уж так придется,С такой застенчивостью себя даруя,пусть и под землю она пробьется.Она из снега… Она из солнца…Пусть, заглушая все взрывы, бури,всю смерть играют мне песню Сольвейг,но это смертью уже не будет.1960, Тбилиси
«Есть пустота от смерти чувств…»
Есть пустота от смерти чувстви от потери горизонта,когда глядишь на горе соннои сонно радостям ты чужд.Но есть иная пустота.Нет ничего ее священней.В ней столько звуков и свечений.В ней глубина и высота.Мне хорошо, что я в Крымуживу, себя от дел отринув,в несуетящемся кругу,кругу приливов и отливов.Мне хорошо, что я ловлюна сизый дым похожий вереск,и хорошо, что ты не веришь,как сильно я тебя люблю.Срываю розовый кизилс такой застенчивостью жадной.Вот он по горлу заскользил,продолговатый и прохладный.Лежу в каком-то шалаше,и на душе так пусто-пусто,и только внутреннего пульсабиенье слышится в душе.О, как над всею суетойблаженна сладость напоеньяспокойной светлой пустотой —предшественницей наполненья.1960, Коктебель