Хотят ли русские войны?Спросите вы у тишинынад ширью пашен и полейи у берез и тополей.Спросите вы у тех солдат,что под березами лежат,и вам ответят их сыны,хотят ли русские войны.Не только за свою странусолдаты гибли в ту войну,а чтобы люди всей землиспокойно видеть сны могли.Под шелест листьев и афишты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж.Пусть вам ответят ваши сны,хотят ли русские войны.Да, мы умеем воевать,но не хотим, чтобы опятьсолдаты падали в боюна землю грустную свою.Спросите вы у матерей.Спросите у жены моей.И вы тогда понять должны,хотят ли русские войны.1961, Куба
Ирпень
Я так много когда-то тебе обещал,ну а дать ничего не могу — обнищал.Обещал тебе нас в синеве и листве,на зеленой листве, голова к голове,и по вишне прохладной за каждой щекой,и томительно пахнущий сеном покой.Мы хотели в Ирпень, в полудрему и лень,где, наверное, есть тот обрыв или пень,на котором писал под левкои и лес,убегая сюда, гениальный беглец…Но сегодня нельзя убежать никудаот стыда за историю, как от суда.Льют по-лютому ливни, безжалостно льют,размывая
надежды на мир и уютдля тебя и меня, в синеве и листве,на зеленой траве, голова к голове…Лакировщики борщ поглощают, урча.Видный критик подходит — он мне до плеча.Но он все-таки треплет меня по плечу:«Вот сейчас вы такой, как давно я хочу.Не попались на удочку лестной молвы,и к гражданской тематике вырвались вы…»Я в глазах твоих вижу презренье и стыд.Похвалою его для тебя я убит.Ты не верь — я не тот, я не тот, я не тот!Просто весь я раздроблен, как в паводок плот.Этот критик – он врет. Ты не слушай вранья!Мои щепки ему по душе, а не я!Ну а ты говоришь: «Нет, ты именно тот.Ты не плот, а эпохой взлелеянный плод.Ты – любимчик эпохи, примерный сынок…» —и прекрасный твой взгляд нестерпимо жесток.Говоришь ты — эпоха мне кровная мать.Разве мать, она может калечить, ломать?Как коня, хомутали меня хомутом.Меня били кнутом, усмехаясь притом.А сегодня мне пряники щедро дают.Каждый пряник такой для меня, словно кнут…Что – я этой эпохи лелеемый сын?Оцепляется проволокой Берлин,и в ООН по пюпитру чуть-чуть под хмелькомобнаглевший хозяйственник бьет башмаком.Погляди на него – вот эпохи дитя.Разыгралось дитя, и уже не шутя.Нет квартиры у нас. Он на это плюет,за ракетой ракету готовя в полет.Над Ирпенью сырая осенняя мгла.Лакировщики мрачно играют в козла.Голодает Россия, нища и боса,но зато космонавты летят в небеса.Я страшней обнищал — я душой обнищал.Ты прости, что так много тебе обещал.Август 1961, Ирпень
Бабий Яр
Над Бабьим Яром памятников нет.Крутой обрыв, как грубое надгробье.Мне страшно. Мне сегодня столько лет,как самому еврейскому народу.Мне кажется сейчас — я иудей.Вот я бреду по древнему Египту.А вот я, на кресте распятый, гибну,и до сих пор на мне – следы гвоздей.Мне кажется, что Дрейфус — это я.Мещанство — мой доносчик и судья.Я за решеткой. Я попал в кольцо.Затравленный, оплеванный, оболганный.И дамочки с брюссельскими оборками,визжа, зонтами тычут мне в лицо.Мне кажется — я мальчик в Белостоке.Кровь льется, растекаясь по полам.Бесчинствуют вожди трактирной стойкии пахнут водкой с луком пополам.Я, сапогом отброшенный, бессилен.Напрасно я погромщиков молю.Под гогот: «Бей жидов, спасай Россию!» —насилует лабазник мать мою.О, русский мой народ! — Я знаю — тыпо сущности интернационален.Но часто те, чьи руки нечисты,твоим чистейшим именем бряцали.Я знаю доброту твоей земли.Как подло, что, и жилочкой не дрогнув,антисемиты пышно нареклисебя «Союзом русского народа»!Мне кажется — я – это Анна Франк,прозрачная, как веточка в апреле.И я люблю. И мне не надо фраз.Мне надо, чтоб друг в друга мы смотрели.Как мало можно видеть, обонять!Нельзя нам листьев и нельзя нам неба.Но можно очень много — это нежнодруг друга в темной комнате обнять.Сюда идут? Не бойся – это гулысамой весны — она сюда идет.Иди ко мне. Дай мне скорее губы.Ломают дверь? Нет – это ледоход…Над Бабьим Яром шелест диких трав.Деревья смотрят грозно, по-судейски.Все молча здесь кричит, и, шапку сняв,я чувствую, как медленно седею.И сам я, как сплошной беззвучный крик,над тысячами тысяч погребенных.Я — каждый здесь расстрелянный старик.Я — каждый здесь расстрелянный ребенок.Ничто во мне про это не забудет!«Интернационал» пусть прогремит,когда навеки похоронен будетпоследний на земле антисемит.Еврейской крови нет в крови моей.Но ненавистен злобой заскорузлойя всем антисемитам, как еврей,и потому — я настоящий русский!Август 1961, Киев
Битница
Эта девочка из Нью-Йорка,но ему не принадлежит.Эта девочка вдоль неонаот самой себя бежит.Этой девочке ненавистенмир – освистанный моралист.Для нее не осталось в нем истин.Заменяет ей истины твист.И с нечесаными волосами,в грубом свитере и очкахпляшет худенькое отрицаньена тонюсеньких каблучках.Все ей кажется ложью на свете,все – от Библии до газет.Есть Монтекки и Капулетти.Нет Ромео и нет Джульетт.От раздумий деревья поникли,и слоняется во хмелюмесяц, сумрачный, словно битник,вдоль по млечному авеню…1961
Над земным шаром
Я улетаю далекои где-то в небе тонко таю.Я улетаю нелегко,но не грущу, что улетаю.Так ударяется волнао берег с гулом долгим-долгим,и удаляется она,когда считает это долгом.Я над сумятицею чувств,над миром ссорящимся, нервным.Лечу. Или, верней, лечусьот всех земных болезней небом.Но вижу зрением другим,как продают и продаютсяи как над самым дорогим,боясь расплакаться, смеются.Он проплывает подо мной,неся в себе могилы чьи-то,помятый жизнью шар земной,и просит всем собой защиты.Он кровью собственной намок.Он полон болью сокровенной.Он словно сжатое в комокстраданье в горле у вселенной.Повсюду базы возвели,повсюду армии, границы,и столько грязи развелина нем, что он себя стыдится.На нем окурки и плевкивсех подлецов любой окраски,но в мглистых шахтах горнякиего похлопывают братски.На нем, беснуясь, как хлысты,кричат воинственно, утробно,но по нему ступаешь тына каблучках своих так добро!Вращайся, гордый шар земной,и никогда не прекращайся!Прошу о милости одной —со мной подольше не прощайся.Тобой я стану, шар земной,и, словно доброе знаменье,услышу я, как надо мнойшумят иные поколенья.И я, для них сокрыт в тени,ростками выход к небу шаря,гордиться буду, что ониидут по мне – земному шару.22 октября 1961, Гавана
Архивы кубинской кинохроники
М. Калатозову
В ручки кресла вцепился я.Кинохроника веку не льстит.Кинохроника, – ты судья,и экран – обвинительный лист.Возникает прошлое вновь,как еще
незажившая рана.В темном зале молчание. Кровьмерно капает с края экрана.Куба, Куба, — тебя предают,продают, о цене не споря,и с поклоном тебя подаютна подносе Карибского моря.Как под музыку, лгут под лесть,и обманам не видно конца.Появляется новый подлецвместо свергнутого подлеца.Плачут женщины, небо моля…Все во мне звенит и пульсирует,и в зовущий экран меняэто кресло катапультирует!С вами я, молодые борцы!И, полицией проклинаемый,я швыряю бомбы в дворцы,я разбрасываю прокламации.И рука команданте Чепоздней ночью во время привалана моем задремавшем плечеу костра отдыхает устало.Самолет на прицел я ловлю.Вот он близко. Вот он снижается.Бью в него! Я сражаться люблю.Не могу созерцать, как сражаются.Я хочу быть большим, бушующим,до последней пули держаться,в настоящем сражаться и в будущем,даже в прошлом – и то сражаться!Не по мне — наблюдать извне.Пусть я вскормлен землею русскою,революция в каждой странедля меня — и моя революция!И, коня ведя в поводуна экране, дрожащем от гуда,я по Сьерра-Маэстра иду,безбородый кубинский барбудо.Мне ракетой гореть — не сгорать,озаряя собой окрестность,воскресать, чтобы вновь умирать,умирать, чтобы снова воскреснуть!Мне стрелять, припав за пластымоей тьерры, войною изрытой…Кинохроника, ты прости.Из меня — никудышный зритель.25 октября 1961, Гавана
Судьба имен
Судьба имен – сама судьба времен.У славы есть приливы и отливы.Не обмануть историю враньем.Она, как мать, строга, но справедлива.Все люди ей, всевидящей, ясны,в какой они себя ни прячут панцирь, —напрасно кто-то на ее весыпытается нажать украдкой пальцем.Как ни хотят пролезть в нее извне,как на приманку лжи ее ни ловят,в конце концов на мыслящей землевсе на свои места она становит.В конце концов она клеймит лжецов,в конце концов сметает дамбы догмы —пусть этого ее «в конце концов»порою ждать приходится так долго.И перед человечеством честна,достаточно разборчива и грамотна,стирает властно с мрамора онате имена, что недостойны мрамора!29 октября 1961, Гавана
Жгут мусор!
Жгут мусор под Гаваною на свалке.Жгут мусор!Его конца, как бы исхода схватки,ждут, жмурясь.Горит напропалую все, что лишне.Вихрь — дыбом!Рекламы фирм, опавшие, как листья,ввысь — дымом!Горят окурки, этикетки, клочьяфраз чьих-то.Что на огонь уставился ты молча?В пляс, чико!Пляши, какой кубинец ты иначе!Твой праздник!Две пляски – пляска пламени и наша.Бой плясок!Перед огнем и нами все бессильно.Эй, бочку!Сюда еще подбавить бы бензина!Лей больше!Огонь гудит вовсю, неутомимо,прям, дружен.Какой огонь, чтоб сжечь весь мусор мира,нам нужен!Смотрите в оба.Жечь мы полноправны!Есть — в оба!Горите все неправды,полуправды,лесть, злоба.Замусорили шар земной обманы.Всё — в хламе.Двадцатый век, вытряхивай карманы.Сор — в пламя!Пусть будет пламя, словно твой бурлящийсуд, мудрость.Пусть век живетпод надписью горящей:«Жгут мусор!»31 октября 1961, Гавана
«Ты начисто притворства лишена…»
Ты начисто притворства лишена,когда молчишь со взглядом напряженным,как лишена притворства тишинабеззвездной ночью в городе сожженном.Он, этот город, – прошлое твое.В нем ты почти ни разу не смеялась,бросалась то в шитье, то в забытье,то бунтовала, то опять смирялась.Ты жить старалась из последних сил,но, отвергая все живое хмуро,он, этот город, на тебя давилугрюмостью своей архитектуры.В нем изнутри был заперт каждый дом.В нем было все недобро умудренным.Он не скрывал свой тягостный надломи ненависть ко всем, кто не надломлен.Тогда ты ночью подожгла его.Испуганно от пламени метнулась,и я был просто первым, на коготы, убегая, в темноте наткнулась.Я обнял всю дрожавшую тебя,и ты ко мне безропотно прижалась,еще не понимая, не любя,но, как зверек, благодаря за жалость.И мы с тобой пошли… Куда пошли?Куда глаза глядят. Но то и делооглядывалась ты, как там, вдали,зловеще твое прошлое горело.Оно сгорело до конца, дотла.Но с той поры одно меня тиранит:туда, где недостывшая зола,тебя, как зачарованную, тянет.И вроде ты со мной, и вроде нет.На самом деле я тобою брошен.Неся в руке голубоватый свет,по пепелищу прошлого ты бродишь.Что там тебе? Там пусто и темно!О, прошлого таинственная сила!Ты не могла любить его само,ну а его руины – полюбила.Могущественны пепел и зола.Они в себе, наверно, что-то прячут.Над тем, что так отчаянно сожгла,по-детски поджигательница плачет.6 ноября, Гавана
Герой Хемингуэя
Когда-то здесь Хемингуэйписал «Старик и море»,а может, было бы вернейназвать «Старик и горе»?Нас из Гаваны «форд» примчал.О, улочек изгибы!И грохаются о причал,как будто глыбы, рыбы.И кажется, что рокот волн,гудящий вечно около, —вне революций или войн —ничто его не трогало.Но чтоб не путал я векаи мне потом не каяться,здесь, на стене у рыбака.Хрущев, Христос и Кастро!От века я не убегу!И весело и ладноу чьей-то лодки на бокублестит названье «Лайка».Со мною рядом он стоит,прибрежных скал темнее,рыбак Ансельмо – тот старик,герой Хемингуэя.Он худощав и невысок.Он сед, старик Ансельмо.Соль океана на висках,наверное, осела.Он океаном умудрен.Он его гулом лечится.И возле океана онкак вечность возле вечности.И так, застыв и онемевперед соленой синью,он словно силе монументи монумент бессилью.«Читали эту книгу вы?» —«Нет», – он рукою машет.«Действительно вам снились львы?»Смеется он: «Быть может…»Он вечен, как земля, как труд,а мимо с шалым свистомидут парнишки и поют:«Мы социалисты!»Он смотрит, тяжко опустивнатруженные руки,как под задиристый мотившагают его внуки.Но внуки будут – или нет —счастливей и умнее?И долго смотрит им воследгерой Хемингуэя…1961, Гавана