Собрание сочинений. Том 3

Евтушенко Евгений Александрович

Встреча в Копенгагене

Мы на аэродроме в Копенгагенесидели и на пиво налегали.Там было все изящно, комфортабельнои до изнеможенья элегантно.И вдруг он появился — тот старикв простой зеленой куртке с капюшоном,с лицом, соленым ветром обожженным.Верней, не появился, а возник.Он шел, толпу туристов бороздя,как будто только-только от штурвала,и, как морская пена, бородаего лицо, белея, окаймляла.С решимостью угрюмою, победноюон шел, рождая крупную волну,сквозь старину, что под модерн подделана,сквозь всяческий модерн под старину.И, распахнув рубахи грубый ворот,он, отвергая вермут и перно,спросил у стойки рюмку русской водки,а соду он отвел рукою: «No».С дублеными руками в шрамах, ссадинах,в ботинках, издававших тяжкий стук,в штанах, неописуемо засаленных,он элегантней был, чем все вокруг.Земля под ним, казалось, прогибалась —так он шагал увесисто по ней.И кто-то наш сказал мне, улыбаясь:«Смотри-ка, прямо как Хемингуэй!»Он шел, в коротком жесте каждом выраженный,тяжелою походкой рыбака,весь из скалы гранитной грубо вырубленный,шел, как идут сквозь пули, сквозь века.Он

шел, пригнувшись, будто бы в траншее,шел, раздвигая стулья и людей.Он так похож был на Хемингуэя…А после я узнал, что это был Хемингуэй.1960

«Мне говорят…»

Мне говорят — ты смелый человек.Неправда. Никогда я не был смелым.Считал я просто недостойным деломунизиться до трусости коллег.Устоев никаких не потрясал.Смеялся просто над фальшивым, дутым.Писал стихи. Доносов не писал.И говорить старался все, что думал.Да, защищал талантливых людей.Клеймил бездарных, лезущих в писатели.Но делать это, в общем, обязательно,а мне твердят о смелости моей.О, вспомнят с чувством горького стыдапотомки наши, расправляясь с мерзостью,то время очень странное, когдапростую честность называли смелостью!1960

Золушка

Моя поэзия, как Золушка,забыв про самое свое,стирает каждый день, чуть зорюшка,эпохи грязное белье.Покуда падчерица пачкается,чумаза, словно нетопырь,наманикюренные пальчикидевицы сушат врастопыр.Да, жизнь ее порою тошная.Да, ей не сладко понимать,что пахнет луком и картошкою,а не шанелью номер пять.Лишь иногда за все ей воздано —посуды выдраив навал,она спешит, воздушней воздуха,белее белого, на бал!И феей, а не замарашкою,с лукавой магией в зрачках,она, дразня и завораживая,идет в хрустальных башмачках.Но бьют часы, и снова мучиться,стирать, и штопать, и скрестиона бежит, бежит из музыки,бежит, бежит из красоты.И до рассвета ночью позднеюона, усталая, не спити, на коленях с тряпкой ползая,полы истории скоблит.В альковах сладко спят наследницы,а замарашке, — как ей быть?! —ведь если так полы наслежены,кому-то надо же их мыть.Она их трет и трет, не ленится,а где-то, словно светлячок,переливается на лестницезабытый ею башмачок.1960

На фабрике «Скороход»

А. Вознесенскому

По конвейеру едут туфельки.Вентиляторов гул нарастает,и шутя, с быстротою туполевскойруки девичьи здесь летают.Им, девчатам со «Скорохода»,обувь данная старомодна!Подавай им туфли модельные,не какие-нибудь — модерные!Тут про «Ночи Кабирии» споры,по полсотни к празднику сборы.Просто делятся тут секретамитак же просто, как сигаретами.И, любя девчат, но поругивая,вне веселой их лихорадкисмотрят старшие их подруги —виды видевшие ленинградки.Не играли фокстрот им лабухи.Они надолбы возводили.Отливали снаряды, по Ладогегрузовые машины водили.А в землянке порой хлопнешь стопку,и под хриплый фальцет патефончикавдруг захочется столького-столького,очень женского, потаенного.Над землею зенитки бахали,и кружились, грубы и грязны,их священные туфельки бальные —сапоги из армейской кирзы.И девчат болтовню обычнуюони слушают и молчат.Как за юность свою небывшую,им тревожно за этих девчат.Вот сидит за машинкой Верочка,на машинке прошвы строчит,ну а около нее — вербочкаиз кефирной бутылки торчит.Очень любит Верка одеться!Что-то в этом есть даже от детства!Легкомысленной Верка кажется —в голове у ней столько ветра!Говорят про нее, что катитсяпо наклонной плоскости Верка.На нее боятся надеяться,но при первом раскате грозыэта Верка тоже надела бысапоги из армейской кирзы!А сейчас в белом платье с точечкамипавой выплывет пусть на паркет,с каблучками такими тоненькими,что как будто совсем их нет.Будь пушистою, верба-вербочка, —по природе ты такова.Будь красивою, Верка-Верочка.Одевайся. Танцуй. Ты права.1960

Женщина и море

Над морем — молнии.Из глубинывзмывают мордамик ним лобаны.Нас в лодке пятеро.За пядью — пядь.А море спятило,относит вспять.Доцентик химиипод ливнем плещущимтак прячет хилыесвои плечики.Король пинг-понгав техасских джинсахвдруг, как поповна,крестясь, ложится.Культурник Мишадрожит, как мышь.Где его мышцы?Что толку с мышц?!Все смотрят жертвенно,держась за сердце…И вдруг — та женщинана весла села!И вот над веслами,над кашей чертовойвозникли волосы,как факел черный.Вошла ей в душуигра — игла.Рыбачкой дюжейона гребла.Гребла загадкадля волн и нас,вся — из загараи рыжих глаз.Ей, медной, мокрой,простой, как Маугли,и мало — молний!И моря — мало!Всего, что било,всего, что мяло,ей мало было!Да! Мало! Мало!Уже не барышнейкисейной, чопорной, —доцентик баночкойполез вычерпывать.Король пинг-понгапод рев неистовыйвдруг стал приподнятосвой «рок» насвистывать.Культурник вспомнил,что он — мужчина…Всех, с морем в споре,она учила!А море бухалоо буты бухты.Мы были будтобунт против бунта!Летя сквозь волны,в бою блаженствуя,мы были — воины,и вождь наш — женщина!В любые трудности,в любые сложности,когда по трусостимы станем ежиться, —на все пошедшие,сильны, смешливы,напомнят женщины,что мы —

мужчины!Всего, что мялои что ломало,нам станет мало!Да — мало! Мало!1960

Муська

Ах, Муська, Муськас конфетной фабрики!Под вечер – музыка,бокалы, бабники…Блатные с Лаврского,блатные с Троицкогосмотрели ласково:«К вам как пристроиться?»Юнец, иконочкизагнав туристу,в кафе икорочкией брал зернистой.Командировочныеей губы муслили:«А ну-ка, Мусенька!Станцуем, Мусенька!»Ах, эти сволочис их улыбками,с такси и с водочкой,с руками липкими,с хрустеньем денеги треском карт,с восторгом: «Детка,ты чудный кадр!»И вдруг он, верящий,большой и добрый.Какой-то бережный,как будто доктор.Он в рыбном учится.Он любит Глюка.Он, в общем, умница,но с Муськой – глупый.Как льдинку хрупкую,весь угловатый,хотел он рукупоцеловать ей.Та чуть не плакала,что счастье выпало,а руку прятала:там якорь выколот.Вбежала Муська,упала сразу,а в сердце – мукаи сладость, сладость.У Муськи в комнаткерядком устроилисьна стенке комикис Лолитой Торрес.Рыдает Муськалегко, открыто.Смеется Муська:«Живем, Лолита!»1960

«Нигилист»

Носил он брюки узкие,читал Хемингуэя.«Вкусы, брат, нерусские…» —внушал отец, мрачнея.Спорил он горласто,споров не пугался.Низвергал Герасимова,утверждал Пикассо.Огорчал он родственников,честных производственников,вечно споря с нимивкусами такими.Поучали родственники:«За модой не гонись!»Сокрушались родственники:«Наш-то – нигилист!»На север с биофаковцамиуехал он на лето.У парня биографияоборвалась нелепо.Могила есть простаясреди гранитных глыб.Товарища спасая,«нигилист» погиб.Его дневник прочел я.Он светел был и чист.Не понял я: при чем тутпрозванье «нигилист».1960

Парижские девочки

Какие девочки в Париже, черт возьми!И черт — он с удовольствием их взял бы!Они так ослепительны, как залпысредь фейерверка уличной войны.Война за то, чтоб, царственно курсируя,всем телом ощущать, как ты царишь.Война за то, чтоб самой быть красивою,за то, чтоб стать «мадмуазель Париж»!Вон та — та, с голубыми волосами,в ковбойских брючках, там, на мостовой!В окно автобуса по пояс вылезаем,да так, что гид качает головой.Стиляжек наших платья — дилетантские.Тут черт-те что! Тут все наоборот!И кое-кто из членов делегации,про «бдительность» забыв, разинул рот.Покачивая мастерски боками,они плывут, загадочны, как Будды,и, будто бы соломинки в бокалах,стоят в прозрачных телефонных будках.Вон та идет — на голове папаха.Из-под папахи чуб лилово рыж.Откуда эта? Кто ее папаша?Ее папаша — это сам Париж.Но что это за женщина вон тампо замершему движется Монмартру?Всей Франции она не по карману.Эй, улицы, — понятно это вам?!Ты, не считаясь ни чуть-чуть с границами,идешь Парижем, ставшая судьбой,с глазами красноярскими гранитнымии шрамом, чуть заметным над губой.Вся строгая, идешь средь гама яркого,и, если бы я был сейчас Париж,тебе я, как Парис, поднес бы яблоко,хотя я, к сожаленью, не Парис.Какие девочки в Париже — ай-ай-ай!Какие девочки в Париже — просто жарко!Но ты не хмурься на меня и знай:ты – лучшая в Париже парижанка!1960

Верлен

Мне гид цитирует Верлена,Париж рукою обводя,так умиленно, так елейнопод шелест легкого дождя.И эти строки невозвратножурчат, как звездная вода…«Мосье, ну как, звучит приятно?»Киваю я: «Приятно… Да…»Плохая память у Парижа,и, как сам бог теперь велел,у буржуа на полках книжныхстоит веленевый Верлен.Приятно, да? Но я припас вамне вашу память, а свою.Был вам большая неприятностьВерлен. Я вас не узнаю.Он не укладывался в рамкиблагочестиво лживых фраз,а он прикладывался к рюмкеи был безнравственным для вас.Сужу об этом слишком быстро?Кривитесь вы… Приятно, да?Убило медленным убийствомего все это, господа.Его убило все, что билонасмешками из-за угла,все, что моралью вашей было,испепеляющей дотла.От всех трагедий, обыватели,вы заслонились животом.Вы всех поэтов убиваете,чтобы цитировать потом!1960

Сон в африке

Мне снится этот дальний человек.Он от меня тебя уводит, дальнюю,за джунглями, за дюнами и дамбами,за тысячами тысяч разных рек.Исполненный неправой правоты,тебя ведет он за собою следом,и, словно заколдованная, тыидешь за ним под мокрым русским снегом.Что делать мне с тобой? Я разложуна берегу, где зной и только плески,из кожи крокодиловой джу-джуи буду колдовать по-тоголезски.Но как мне, как приворожить тебя?Какого цвета дымом или знаком?Не знаю я. Плохой я, видно, знахарь,как ни колдую, сам с собой темня.О, колдуны, седые колдунына шкурах антилоп в белесых пятнах,ее глаза, как ваши, холодны,и действия, как ваши, непонятны.Колдуньи неподвластны ворожбе.Но он околдовал ее, тот дальний.Вы помогите ей, многострадальной,ко мне вернуться и к самой себе.О, идолы, владыки древних джунглей!Базальтовые головы склоня,молитвою возвышенной и жуткоймолитесь за нее и за меня.О, звери джунглей — обезьяны, тигры,ручные дети Африки родной,рядами на колени встаньте тихо,просите, чтоб она была со мной!Но ты уходишь с человеком темсреди московских, так недостижимыхснижающихся медленно снежинок,и в них ты растворяешься, как тень.Уходишь ты. Твои глаза — две тайны.Ты, ледяная вся, идешь в снегу.Всей Африкой дыша, тебя оттаиваюи все никак оттаять не могу.1960