Собрание сочинений. Том 3

Евтушенко Евгений Александрович

Петухи

Т. Чиладзе

Кричат у моря петухи,бряцая крыльями над Крымом.Они кричат – и этим крикомдач сотрясают потолки.Они велят шуметь и цвестьи все для этой цели будят,они зовут к тому, что будет,благословляя то, что есть.Что есть, что будет у меня?Не знаю этого детально,но для меня одно не тайнав начале и на склоне дня.Среди неглавных мук и ласкты – ласка главная и мука,моя измученная музас кругами темными у глаз.Любим ли я тобой? Любим,но как-то горько и печально.Ты смотришь на меня прощально,как будто стал совсем другим.Я изменяю, не любя,тебе с подобьями твоими.Твое приписываю имятак непохожим на тебя.Но, с болью видя эту ложь,без громких слез, без нареканий,коленки обхватив руками,меня, как девочка, ты ждешь.Как обратить твое «прощай»в простое утреннее «здравствуй»?Будь не застенчивой, а властной,и требуй, а не вопрошай!Пускай измен моих не счесть,пускай меня с усмешкой судят,ты для меня и то, что будет,ты для меня и то, что есть!Кричат у моря петухи,велят вставать и одеваться.Они зовут не поддаваться,оставив трусам поддавки.Сигналы вечные вокруг.Они зовут ко взрыву сонности,будь это сонность нашей совестииль сонность разума и рук.Спасибо, жизнь, за крик зари,за петухов твоих упрямых!Куда б себя я ни упрятал,они

разбудят изнутри.Благодарю тебя за сны,благодарю за пробужденья,за горькие предупрежденья,что были мне тобой даны.За столько всяческих грехови все же – за твою безгрешность,за море, за его безбрежность,и еще раз – за петухов!1960, Коктебель

Ограда

Б. Пастернаку

Могила, ты ограблена оградой.Ограда, отделила ты егоот грома грузовых, от груш, от градаагатовых смородин. От всего,что в нем переливалось, мчалось, билось,как искры из-под бешеных копыт.Все это было буйный быт – не бытность.И битвы – это тоже было быт.Был хряск рессор и взрывы конских храпов,покой прудов и сталкиванье льдов,азарт базаров и сохранность храмов,прибой садов и груды городов.Подарок – делать созданный подарки,камнями и корнями покорен,он, словно странник, проходил по давкеиз-за кормов и крошечных корон.Он шел, другим оставив суетиться.Крепка была походка и легкасеребряноголового артистасо смуглыми щеками моряка.Пушкинианец, вольно и великоон и у тяжких горестей в кольцебыл как большая детская улыбкау мученика века на лице.И знаю я – та тихая могилане пристань для печальных чьих-то лиц.Она навек неистово магнитнадля мальчиков, цветов, семян и птиц.Могила, ты ограблена оградой,но видел я в осенней тишине:там две сосны растут, как сестры, рядом —одна в ограде и другая вне.И непреоборимыми рывками,ограду обвиняя в воровстве,та, что в ограде, тянется рукамик не огражденной от людей сестре.Не помешать ей никакою рубкой!Обрубят ветви – отрастут опять.И кажется мне – это его рукилюдей и сосны тянутся обнять.Всех тех, кто жил, как он, другим наградой, —от горестей земных, земных отрадне отгородишь никакой оградой.На свете нет еще таких оград.1960

Уходят матери

Р. Поспелову

Уходят наши матери от нас,уходят потихонечку, на цыпочках,а мы спокойно спим, едой насытившись,не замечая этот страшный час.Уходят матери от нас не сразу, нет, —нам это только кажется, что сразу.Они уходят медленно и странно,шагами маленькими по ступеням лет.Вдруг спохватившись нервно в кой-то год,им отмечаем шумно дни рожденья,но это запоздалое раденьени их, ни наши души не спасет.Все удаляются они, все удаляются.К ним тянемся, очнувшись ото сна,но руки вдруг о воздух ударяются —в нем выросла стеклянная стена!Мы опоздали. Пробил страшный час.Глядим мы со слезами потаенными,как тихими суровыми колоннамиуходят наши матери от нас…1960

Размышления над Клязьмой

Я шел по берегу вечернему,где сосны редкие, сквозные,по Клязьме с тихими вращеньямиразводы плыли нефтяные.И размышлял я не без вескости,что мы (от века скрыться негде!)замутнены, как воды вечности,да и одной ли только нефтью…Я сам от этого поморщился.Ход мыслей был довольно плосок.Я сел послушать, как бормочетсязеленым иглам на откосах.Коптил вдали заводик болшевский.От сосен шелест шел да шепот,а я сидел и думал: «Боже мой,как я состарился, должно быть!»А почему? Да потому, что я,себе придумывая бремя,не жил, как сосны, потонувшиев своем же лепете и бреде.Их вырубали потихонечку.Ножами тупо их саднили.Под ними с хриплым патефончикомгалдели, пили и сорили.Но, даже не оставшись в целости,стоят, на это не пеняя,свой долг задумчивого шелеставсе так же строго выполняя.Шуршат, с природой обрученные,в часы дневные и ночные,не глядя ни на копоть черную,ни на разводы нефтяные…Еще я наблюдал из рощицы,в задорный вслушиваясь гомон,как шли девчонки-фрезеровщицык реке по берегу другому.Они устали все, наверное.В столовке чуть перекусили,а после, по обыкновению,стояли где-то в магазине.Но было столько в них свечения,когда они спускались к ивам,что я подумал – нет священнееприродной тяги быть счастливым.Смеясь, друг друга в реку втаскивали,в реке визжали несолидно.И пели. Песни были так себе,но чем-то трогали их, видно.А невдали в закате брезжущем,острижены и грубоваты,стараясь выглядеть небрежнее,стояли юноши-солдаты.Наверно, были на учении.Попробуй сам поди поползай!Но то же самое свечениев них было, скрытое под позой.Солдаты, шуточки подбрасывая,курили «гвоздики» картинно.А рядом, самая прекрасная,река вперед себя катила.А я смотрел на них, завидуя,к себе испытывая жалость,и вера в истины забытыево мне тихонько воскрешалась.1960

Настя Карпова

Настя Карпова, наша деповская,говорила мне, пацану:«Чем же я им всем не таковская?Пристают они почему?Неужели нету понятия —только Петька мне нужен мой.Поскорей бы кончалась, проклятая…Поскорей бы вернулся домой…»Настя Карпова, Настя Карпова!Как светились ее черты!Было столько в глазах ее карего,что почти они были черны!Приставали к ней, приставали,с комплиментами каждый лез.Увидав ее, привставализа обедом смазчики с рельс.А один интендант военный,в чай подкладывая сахарин,с убежденностью откровеннойзвал уехать на Сахалин:«Понимаете, понимаете —это вы должны понимать.Вы всю жизнь мою поломаете,а зачем ее вам ломать!»Настя голову запрокидывала,хохотала и чай пила.Столько баб ей в Зиме завидовало,что такая она была!Настя Карпова, Настя Карпова,сколько — помню — со всех стороннад твоей головою каркаломолодых и старых ворон!Сплетни, сплетни, ее обличавшие,становились все злей и злей.Все, отпор ее получавшие,мстили сплетнями этими ей.И когда в конце сорок третьегоприбыл раненый муж домой,он сначала со сплетнями встретился,а потом уже с Настей самой.Верят сплетням сильней, чем любимым.Он собой по-солдатски владел.Не ругал ее и не бил он,тяжело и темно глядел.Складка лба поперек волевая.Планки орденские на груди.«Все вы тут, пока мы воевали…Собирай свои шмотки. Иди».Настя встала, как будто при смерти,будто в обмороке была,и беспомощно слезы брызнули,и пошла она, и пошла…Шла она от дерева к деревупосреди труда и войныпод ухмылки прыщавого деверяи его худосочной жены.Шла потерянно. Ноги не слушались,и, пробив мою душу навек,тяжело ее слезы рушились,до земли пробивая

снег…1960

Взмах руки

Когда вы, из окна вагона высунувшись,у моря или просто у реки,в степи или у гор, надменно высящихся,увидите короткий взмах руки, —движением стремительным обдутыеи полные своих удач и бед,о машущем, конечно, вы не думаете —вы просто тоже машете в ответ.Да и о вас не думает он, машущий.Непроизволен этот добрый взмах —солдат ли машет вам из роты маршевойили мальчишка с бубликом в зубах.И машут пастухи с лугов некошеныхи рыбаки, таща в сетях кефаль,и пальчиками, алыми на кончиках,вас провожают ягодницы вдаль.О, взмах руки, — участья дуновение!О, взмах руки, — ничем ты не растлимсредь века, так больного недоверием,доверья изначального инстинкт.И пальчиками, алыми на кончиках,все ягодницы всех на свете странсредь эдельвейсов, миртов, колокольчиковнас провожают в звезды и туман.Девчонок платья плетутся короткие.Девчонки машут с радостью такой!Всегда у рельс найдутся те, которыемахнут — пускай ручонкой, не рукой.Девчонки в развалившихся сабо!Девчонки в ореолах из ромашек!Как будто человечество самосебе, куда-то едущему, машет.1960

Мед

Я расскажу вам быль про мед.Пусть кой-кого она проймет,пусть кто-то вроде не поймет,что разговор о нем идет.Итак, я расскажу про мед.В том страшном, в сорок первом, в Чистополе,где голодало все и мерзло,на снег базарный бочку выставили —двадцативедерную! — меда!Был продавец из этой сволочи,что наживается на горе,и горе выстроилось в очередь,простое, горькое, нагое.Он не деньгами брал, а кофтами,часами или же отрезами.Рука купеческая с кольцамигнушалась явными отрепьями.Он вещи на свету рассматривал.Художник старый на ботинкаходной рукой шнурки разматывал,другой – протягивал бутылку.Глядел, как мед тягуче цедится,глядел согбенно и безропотнои с медом — с этой вечной ценностью —по снегу шел в носках заштопанных.Вокруг со взглядами стекляннымисолдат и офицеров женыстояли с банками, стаканами,стояли немо, напряженно.И девочка прозрачной ручкойв каком-то странном полуснетянула крохотную рюмочкус колечком маминым на дне.Но – сани заскрипели мощно.На спинке — расписные розы.И, важный лоб сановно морща,сошел с них столп российской прозы.Большой, торжественный, как в раме,без тени жалости малейшей:«Всю бочку. Заплачу коврами.Давай сюда ее, милейший.Договоримся там, на месте.А ну-ка пособите, братцы…»И укатили они вместе.Они всегда договорятся.Стояла очередь угрюмая,ни в чем как будто не участвуя.Колечко, выпавши из рюмочки,упало в след саней умчавшихся…Далек тот сорок первый год,год отступлений и невзгод,но жив он, медолюбец тот,и сладко до сих пор живет.Когда к трибуне он несетсамоуверенный живот,когда он смотрит на часыи гладит сытые усы,я вспоминаю этот год,я вспоминаю этот мед.Тот мед тогда как будто сампо этим — этим — тек усам.С них никогда он не сотретприлипший к ним навеки мед!1960

Юмор

Цари, короли, императоры,властители всей земликомандовали парадами,но юмором — не могли.В дворцы именитых особ,все дни возлежащих выхоленно,являлся бродяга Эзоп,и нищими они выглядели.В домах, где ханжа наследилсвоими ногами щуплыми,всю пошлость Ходжа Насреддинсшибал, как шахматы, шутками.Хотели юмор купить —да только его не купишь!Хотели юмор убить —а юмор показывал кукиш!Бороться с ним — дело трудное.Казнили его без конца.Его голова отрубленнаякачалась на пике стрельца.Но лишь скоморошьи дудочкисвой начинали сказ,он звонко кричал: «Я туточки!» —и лихо пускался в пляс.В потрепанном куцем пальтишке,понурясь и вроде каясь,преступником политическимон, пойманный, шел на казнь.Всем видом покорность выказывал,готов к неземному житью,как вдруг из пальтишка выскальзывал,рукою махал, и тю-тю!Юмор прятали в камеры,но черта с два удалось.Решетки и стены каменныеон проходил насквозь.Привык он ко взглядам сумрачным,но это ему не вредит,и сам на себя с юморомюмор порой глядитОн вечен. Он, ловок и юрок,пройдет через все, через всех.Итак, да славится юмор!Он — мужественный человек1960

Американский соловей

В стране перлона и дакронаи ставших фетишем наукя вдруг услышал кровный-кровныйнеповторимо чистый звук.Для ветки птица – не нагрузка,и на одной из тех ветвейсидел и пел он, словно русский,американский соловей.Он пел печально и счастливо,и кто-то, буйствуя, исторгему в ответ сирени взрывы —земли проснувшийся восторг.То было в Гарварде весеннем.В нем все летело кверху дном,в смеющемся и карусельном,послеэкзаменно хмельном.Студенты пели и кутили,и всё, казалось, до основсмешалось в радужном коктейлеиз птиц, студентов и цветов.Гремел он гордо, непреложно,тот соловей, такой родной,над полуправдою и ложью,над суетливой говорней,над всеми черными делами,над миллионами анкети над акульими теламиготовых к действию ракет.А где-то, в глубине российской,такой же маленький пострел,свой клювик празднично раскрывший,его братишка русский пел.В Тамбове, Гарварде, Майамина радость сел и городовпод наливными соловьямисгибались ветви всех садов.Хлестала музыка, как вьюга,с материка на материк.Все соловьи поймут друг друга —у них везде один язык.Поют все тоньше, все нежнеев единстве трепетном своем…А мы-то, люди, неужелидруг друга так и не поймем?1960

На мосту

Б. Левинсону

Женщина с мужчиною однина мосту у сонной синей Сены —над пустынным смыслом толкотни,над огнями призрачными всеми.Где-то там сменяются правительства,кто-то произносит речи мудрые.Это им отсюда еле видится,словно Сена, зыбкая и смутная.Так стоят без слов, без целованияпод плащом прозрачным до зари,будто бы в пакете целлофановомвсей земле подарок от земли!Дай нам бог — ни дома и ни прибыли,ни тупой уютности в быту.Дай нам бог, чтоб, где с тобою ни были,мы всегда стояли на мосту.На мосту, навеки в небо врезанном,на мосту, чья суть всегда свята,на мосту, простертом надо временем,надо всем, что ложь и суета.1960