Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

Ландсвер-Канал, Берлин

Канал, в котором утопили РозуЛ., как погашенную папиросу,практически почти зарос.С тех пор осыпалось так много роз,что нелегко ошеломить туриста.Стена – бетонная предтеча Кристо -бежит из города к теленку и коровечерез поля отмытой цвета крови;дымит сигарой предприятье.И чужестранец задирает платьетуземной женщине – не как Завоеватель,а как придирчивый ваятель,готовящийся обнажитьту статую, которой дольше жить,чем отражению в канале,в котором Розу доканали.1989

Облака

О, облакаБалтики летом!Лучше вас в мире этомя не видел пока.Может, и в тойвы жизни клубитесь– конь или витязь,реже – святой.Только Господьвас видит с изнанки -точно из нанкирыхлую плоть.То-то же я,страхами крепок,вижу в вас слепокс небытия,с жизни иной.Путь над гранитом,над знаменитыммелкой волнойморем держа,вы – изваяньясуществованьябез рубежа.Холм или храм,профиль

Толстого,Рим, холостогологова хлам,тающий воск,Старая Вена,одновременноайсберг и мозг,райский анфас -ах, кроме ветранет геометрав мире для вас!В вас, кучевых,перистых, беглых,радость оседлыхи кочевых.В вас мне яснарваность, бессвязность,сумма и разностьречи и сна.Это от вася научилсяверить не в числа -в чистый отказот правотывеса и мерыв пользу химерыи лепоты!Вами творимостров, чей образбольше, чем глобус,тесный двоим.Ваши дворцы -местности счастьяплюс самовластьясердца творцы.Пенный каскадангелов, бальныхплатьев, крахмальныхкрах баррикад,брак мотылькаи гималаев,альп, разгуляев -о, облака,в чутком грехунебе ничейномБалтики – чей там,там, наверху,внемлет призывваша обитель?Кто ваш строитель,кто ваш Сизиф?Кто там, вовне,дав вам обличья,звук из величьявычел, занечудо всегдаваше беззвучно.Оптом, поштучноваши стададвижутся безшума, как в играхдвижутся, выбравтех, кто исчезв горней глушивместо предела.Вы – легче тела,легче души.1989

Памяти отца: Австралия

Ты ожил, снилось мне, и уехалв Австралию. Голос с трехкратным эхомокликал и жаловался на климати обои: квартиру никак не снимут,жалко, не в центре, а около океана,третий этаж без лифта, зато есть ванна,пухнут ноги, «А тапочки я оставил» -прозвучавшее внятно и деловито.И внезапно в трубке завыло «Аделаида! Аделаида!»,загремело, захлопало, точно ставеньбился о стенку, готовый сорваться с петель.Все-таки это лучше, чем мягкий пепелкрематория в банке, ее залога -эти обрывки голоса, монологаи попытки прикинуться нелюдимомв первый раз с той поры, как ты обернулся дымом.1989

* * *

Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере,используй, чтоб холод почувствовать, щелив полу, чтоб почувствовать голод – посуду,а что до пустыни, пустыня повсюду.Представь, чиркнув спичкой, ту полночь в пещере,огонь, очертанья животных, вещей ли,и – складкам смешать дав лицо с полотенцем -Марию, Иосифа, сверток с Младенцем.Представь трех царей, караванов движеньек пещере; верней, трех лучей приближеньек звезде, скрип поклажи, бренчание ботал(Младенец покамест не заработална колокол с эхом в сгустившейся сини).Представь, что Господь в Человеческом Сыневпервые Себя узнает на огромномвпотьмах расстояньи: бездомный в бездомном.1989

Fin de Siecle [79]

Век скоро кончится, но раньше кончусь я.Это, боюсь, не вопрос чутья.Скорее – влиянье небытияна бытие. Охотника, так сказать, на дичь -будь то сердечная мышца или кирпич.Мы слышим, как свищет бич,пытаясь припомнить отчества тех, кто нас любил,барахтаясь в скользких руках лепил.Мир больше не тот, что былпрежде, когда в нем царили страх, абажур, фокстрот,кушетка и комбинация, соль острот.Кто думал, что их сотрет,как резинкой с бумаги усилья карандаша,время? Никто, ни одна душа.Однако время, шурша,сделало именно это. Поди его упрекни.Теперь повсюду антенны, подростки, пнивместо деревьев. Нив кафе не встретить сподвижника, раздавленного судьбой,ни в баре уставшего пробовать возвыситься над собойангела в голубойюбке и кофточке. Всюду полно людей,стоящих то плотной толпой, то в виде очередей;тиран уже не злодей,но посредственность. Также автомобильбольше не роскошь, но способ выбить пыльиз улицы, где костыльинвалида, поди, навсегда умолк;и ребенок считает, что серый волкстрашней, чем пехотный полк.И как-то тянет все чаще прикладывать носовойк органу зрения, занятому листвой,принимая на свойсчет возникающий в ней пробел,глаголы в прошедшем времени, букву "л",арию, что пропелголос кукушки. Теперь он звучит грубей,чем тот же Каварадосси – примерно как «хоть убей»или «больше не пей» -и рука выпускает пустой графин.Однако в дверях не священник и не раввин,но эра по кличке фин-де-сьекль. Модно все черное: сорочка, чулки, белье.Когда в результате вы все это с неестаскиваете, жильеозаряется светом примерно в тридцать ватт,но с уст вместо радостного «виват!»срывается «виноват».Новые времена! Печальные времена!Вещи в витринах, носящие собственные имена,делятся ими нате, которыми вы в состоянии пользоваться, и те,которые, по собственной темноте,вы приравниваете к мечтечеловечества – в сущности, от негодругого ждать не приходится – о нео-душевленности холуя и овообще анонимности. Это, увы, итогразмножения, чей истокне брюки и не Восток,но электричество. Век на исходе. Бегвремени требует жертвы, развалины. Баальбекего не устраивает; человектоже. Подай ему чувства, мысли, плюсвоспоминания. Таков аппетит и вкусвремени. Не тороплюсь,но подаю. Я не трус; я готов быть предметом изпрошлого, если таков капризвремени, сверху внизсмотрящего – или через плечо -на свою добычу, на то, что ещешевелится и горячонаощупь. Я готов, чтоб меня пескомзанесло и чтоб на меня пешкомпутешествующий глазкомобъектива не посмотрел и неисполнился сильных чувств.

По мне,движущееся вовневремя не стоит внимания. Движущееся назадстоит, или стоит, как иной фасад,смахивая то на сад,то на партию в шахматы. Век был, в конце концов,неплох. Разве что мертвецовв избытке – но и жильцов,исключая автора данных строк,тоже хоть отбавляй, и впроквпору, давая срок,мариновать или сбивать их в сырв камерной версии черных дыр,в космосе. Либо – самый мирсфотографировать и размножить – шестьна девять, что исключает лесть -чтоб им после не лезтьвпопыхах друг на дружку, как штабель дров.Под аккомпанемент авиакатастроф,век кончается; Проф.бубнит, тыча пальцем вверх, о слоях земнойатмосферы, что объясняет зной,а не как из однойточки попасть туда, где к составу тучпримешиваются наши «спаси», «не мучь»,«прости», вынуждая лучразменивать его золото на серебро.Но век, собирая свое добро,расценивает как ретрои это. На полюсе лает лайка и реет флаг.На западе глядят на Восток в кулак,видят забор, барак,в котором царит оживление. Вспугнуты лесом рук,птицы вспархивают и летят на юг,где есть арык, урюк,пальма, тюрбаны, и где-то звучит там-там.Но, присматриваясь к чужим чертам,ясно, что там и тамглавное сходство между простым пятноми, скажем, классическим полотномв том, что вы их в одномэкземпляре не встретите. Природа, как бард вчера -копирку, как мысль чела -букву, как рой – пчела,искренне ценит принцип массовости, тираж,страшась исключительности, пропажэнергии, лучший стражкаковой есть распущенность. Пространство заселено.Трению времени о него вольноусиливаться сколько влезет. Новаше веко смыкается. Только одни моряневозмутимо синеют, издали говорято слово «заря», то – «зря».И, услышавши это, хочется бросить рытьземлю, сесть на пароход и плыть,и плыть – не с целью открытьостров или растенье, прелесть иных широт,новые организмы, но ровно наоборот;главным образом – рот.1989

79

Fin de si`ecle: конец века (франц.) (прим. в СИБ)

* * *

Не важно, что было вокруг, и не важно,о чем там пурга завывала протяжно,что тесно им было в пастушьей квартире,что места другого им не было в мире.Во-первых, они были вместе. Второе,и главное, было, что их было трое,и все, что творилось, варилось, дарилосьотныне, как минимум, на три делилось.Морозное небо над ихним приваломс привычкой большого склоняться над малымсверкало звездою – и некуда детьсяей было отныне от взгляда младенца.Костер полыхал, но полено кончалось;все спали. Звезда от других отличаласьсильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,способностью дальнего смешивать с ближним.25 декабря 1990

Вертумн [80]

Памяти Джанни Буттафавы

I

Я встретил тебя впервые в чужих для тебя широтах.Нога твоя там не ступала; но слава твоя достигламест, где плоды обычно делаются из глины.По колено в снегу, ты возвышался, белый,больше того – нагой, в компании одноногих,тоже голых деревьев, в качестве специалистапо низким температурам. «Римское божество» -гласила выцветшая табличка,и для меня ты был богом, поскольку ты знал о прошломбольше, нежели я (будущее меняв те годы мало интересовало).С другой стороны, кудрявый и толстощекий,ты казался ровесником. И хотя ты не понимални слова на местном наречьи, мы как-то разговорились.Болтал поначалу я; что-то насчет Помоны,петляющих наших рек, капризной погоды, денег,отсутствия овощей, чехарды с временамигода – насчет вещей, я думал, тебе доступныхесли не по существу, то по общему тонужалобы. Мало-помалу (жалоба – универсальныйпраязык; вначале, наверно, было«ой» или «ай») ты принялся отзываться:щуриться, морщить лоб; нижняя часть лицакак бы оттаяла, и губы зашевелились.«Вертумн», – наконец ты выдавил. «Меня зовут Вертумном».

80

(Прим. в журнале «Огонек»)

Передавая новые стихи в «Огонек», Бродский попросил сделать несколько сносок.

Вертумн – языческое божество, в римской мифологии бог перемен (будь то времена года, течение рек, настроения людей или созревание плодов). Был одним из мужей Помоны, олицетворяющей плодородие.

Джанни Буттафава (1939-1990), чьей памяти посвящена поэма, – знаменитый критик театра и кино и переводчик, открывший итальянскому читателю романы Достоевского, произведения многих современных прозаиков и поэтов.

Слова «караваджо» и «бернини» написаны с маленькой буквы намеренно – в связи с тем, что как-то на аукционе работа одного была оценена примерно в 100 миллионов лир, а другого – в 50.

II

Это был зимний, серый, вернее – бесцветный день.Конечности, плечи, торс, по мере того как мыпереходили от темы к теме,медленно розовели и покрывались тканью:шляпа, рубашка, брюки, пиджак, пальтотемно-зеленого цвета, туфли от Балансиаги.Снаружи тоже теплело, и ты порой, замерев,вслушивался с напряжением в шелест парка,переворачивая изредка клейкий листв поисках точного слова, точного выраженья.Во всяком случае, если не ошибаюсь,к моменту, когда я, изрядно воодушевившись,витийствовал об истории, войнах, неурожае,скверном правительстве, уже отцвела сирень,и ты сидел на скамейке, издали напоминаяобычного гражданина, измученного государством;температура твоя была тридцать шесть и шесть.«Пойдем», – произнес ты, тронув меня за локоть.«Пойдем; покажу тебе местность, где я родился и вырос».

III

Дорога туда, естественно, лежала сквозь облака,напоминавшие цветом то гипс, то мраморнастолько, что мне показалось, что ты имел в видуименно это: размытые очертанья,хаос, развалины мира. Но это бы означалобудущее – в то время, как ты ужесуществовал. Чуть позже, в пустой кофейнев добела раскаленном солнцем дремлющем городке,где кто-то, выдумав арку, был не в силах остановиться,я понял, что заблуждаюсь, услышав твою беседус местной старухой. Язык оказался смесьювечнозеленого шелеста с лепетом вечносинихволн – и настолько стремительным, что в течение разговораты несколько раз превратился у меня на глазах в нее.«Кто она?» – я спросил после, когда мы вышли.«Она?» – ты пожал плечами. «Никто. Для тебя – богиня».

IV

Сделалось чуть прохладней. Навстречу нам стали частопопадаться прохожие. Некоторые кивали,другие смотрели в сторону, и виден был только профиль.Все они были, однако, темноволосы.У каждого за спиной – безупречная перспектива,не исключая детей. Что касается стариков,у них она как бы скручивалась – как раковина у улитки.Действительно, прошлого всюду было гораздо больше,чем настоящего. Больше тысячелетий,чем гладких автомобилей. Люди и изваянья,по мере их приближенья и удаленья,не увеличивались и не уменьшались,давая понять, что они – постоянные величины.Странно тебя было видеть в естественной обстановке.Но менее странным был факт, что меня почтивсе понимали. Дело, наверно, былов идеальной акустике, связанной с архитектурой,либо – в твоем вмешательстве; в склонности вообщеабсолютного слуха к нечленораздельным звукам.