Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

В Паланге

Коньяк в графине – цвета янтаря,что, в общем, для Литвы симптоматично.Коньяк вас превращает в бунтаря.Что не практично. Да, но романтично.Он сильно обрубает якорявсему, что неподвижно и статично.Конец сезона. Столики вверх дном.Ликуют белки, шишками насытясь.Храпит в буфете русский агроном,как свыкшийся с распутицею витязь.Фонтан журчит, и где-то за окноммилуются Юрате и Каститис.Пустые пляжи чайками живут.На солнце сохнут пестрые кабины.За дюнами транзисторы ревути кашляют курляндские камины.Каштаны в лужах сморщенных плывутпочти как гальванические мины.К чему вся метрополия глуха,то в дюжине провинций переняли.Поет апостол рачьего стихав

своем невразумительном журнале.И слепок первородного грехасвой образ тиражирует в канале.Страна, эпоха – плюнь и разотри!На волнах пляшет пограничный катер.Когда часы показывают «три»,слышны, хоть заплыви за дебаркадер,колокола костела. А внутрина муки Сына смотрит Богоматерь.И если жить той жизнью, где путидействительно расходятся, где фланги,бесстыдно обнажаясь до кости,заводят разговор о бумеранге,то в мире места лучше не найтиосенней, всеми брошенной Паланги.Ни русских, ни евреев. Через весьогромный пляж двухлетний археолог,ушедший в свою собственную спесь,бредет, зажав фаянсовый осколок.И если сердце разорвется здесь,то по-литовски писанный некрологне превзойдет наклейки с коробка,где брякают оставшиеся спички.И солнце, наподобье колобка,зайдет, на удивление синичкена миг за кучевые облакадля траура, а может, по привычке.Лишь море будет рокотать, скорбябезлично – как бывает у артистов.Паланга будет, кашляя, сопя,прислушиваться к ветру, что неистов,и молча пропускать через себяреспубликанских велосипедистов.осень 1967

* * *

Волосы за високмежду пальцев бегут,как волны, наискосок,и не видно губ,оставшихся на берегу,лица, сомкнутых глаз,замерших на бегупротив теченья. Раз-розненный мир чертнечем соединить.Ночь напролет след,путеводную нитьищут язык, взор,подобно борзой,упираясь в простор,рассеченный слезой.Вверх по теченью, вниз -я. Сомкнутых векне раскрыв, обернись:там, по теченью вверх,что (не труди глаза)там у твоей реки?Не то же ли там, что заустьем моей руки?Мир пятерни. Срезночи. И мир ресниц.Тот и другой безобозримых границ.И наши с тобой слова,помыслы и делабесконечны, как дваангельские крыла.1967

Отрывок

Октябрь – месяц грусти и простуд,а воробьи – пролетарьят пернатых -захватывают в брошенных пенатахскворечники, как Смольный институт.И воронье, конечно, тут как тут.Хотя вообще для птичьего умапонятья нет страшнее, чем зима,куда сильней страшится перелетанаш длинноносый северный Икар.И потому пронзительное «карр!»звучит для нас как песня патриота.1967

Отрывок

М. Б.

Ноябрьским днем, когда защищеныот ветра только голые деревья,а все необнаженное дрожит,я медленно бреду вдоль колоннадыдворца, чьи стекла чествуют закати голубей, слетевшихся гурьбоюк заполненным окурками весамслепой богини.Старые часыпоказывают правильное время.Вода бурлит, и облака над паркомне знают толком что им предпринять,и пропускают по ошибке солнце.1967

По дороге на Скирос [46]

Я покидаю город, как Тезей -свой Лабиринт, оставив Минотаврасмердеть, а Ариадну – ворковатьв объятьях Вакха.Вот она, победа!Апофеоз подвижничества! Богкак раз тогда подстраивает встречу,когда мы, в центре завершив дела,уже бредем по пустырю с добычей,навеки уходя из этих мест,чтоб больше никогда не возвращаться.В конце концов, убийство есть убийство.Долг смертных ополчаться на чудовищ.Но кто сказал, что чудища бессмертны?И – дабы не могли мы возомнитьсебя отличными от побежденных -Бог отнимает всякую награду(тайком

от глаз ликующей толпы)и нам велит молчать. И мы уходим.Теперь уже и вправду – навсегда.Ведь если может человек вернутьсяна место преступленья, то туда,где был унижен, он прийти не сможет.И в этом пункте планы Божестваи наше ощущенье униженьянастолько абсолютно совпадают,что за спиною остаются: ночь,смердящий зверь, ликующие толпы,дома, огни. И Вакх на пустыремилуется в потемках с Ариадной.Когда-нибудь придется возвращаться.Назад. Домой. К родному очагу.И ляжет путь мой через этот город.Дай Бог тогда, чтоб не было со мнойдвуострого меча, поскольку городобычно начинается для тех,кто в нем живет, с центральных площадейи башен.А для странника – с окраин.1967

46

Стихотворение было вначале озаглавлено «К Ликомеду, на Скирос» (так в ЧР и в других сборниках). – С. В.

Прощайте, мадемуазель Вероника

I

Если кончу дни под крылом голубки,что вполне реально, раз мясорубкистановятся роскошью малых наций -после множества комбинацийМарс перемещается ближе к пальмам;а сам я мухи не трону пальцемдаже в ее апогей, в июле -словом, если я не умру от пули,если умру в постели, в пижаме,ибо принадлежу к великой державе,

II

то лет через двадцать, когда мой отпрыск,не сумев отоварить лавровый отблеск,сможет сам зарабатывать, я осмелюсьбросить свое семейство – черездвадцать лет, окружен опекой,по причине безумия, в дом с аптекойя приду пешком, если хватит силы,за единственным, что о тебе в Россиимне напомнит. Хоть против правилвозвращаться за тем, что другой оставил.

III

Это в сфере нравов сочтут прогрессом.Через двадцать лет я приду за креслом,на котором ты предо мной сиделав день, когда для Христова телазавершались распятья муки -в пятый день Страстной ты сидела, рукискрестив, как Буонапарт на Эльбе.И на всех перекрестках белели вербы.Ты сложила руки на зелень платья,не рискуя их раскрывать в объятья.

IV

Данная поза, при всей приязни,это лучшая гемма для нашей жизни.И она отнюдь не недвижность. Это -апофеоз в нас самих предмета:замена смиренья простым покоем.То есть, новый вид христианства, коимдолг дорожить и стоять на стражетех, кто, должно быть, способен, дажекогда придет Гавриил с трубою,мертвый предмет продолжать собою!

V

У пророков не принято быть здоровым.Прорицатели в массе увечны. Словом,я не более зряч, чем назонов Калхас.Потому прорицать – все равно, что кактусили львиный зев подносить к забралу.Все равно, что учить алфавит по Брайлю.Безнадежно. Предметов, по крайней мере,на тебя похожих наощупь, в мире,что называется, кот наплакал.Какова твоя жертва, таков оракул.

VI

Ты, несомненно, простишь мне этотгаерский тон. Это – лучший методсильные чувства спасти от массыслабых. Греческий принцип маскиснова в ходу. Ибо в наше времясильные гибнут. Тогда как племяслабых – плодится и врозь и оптом.Прими же сегодня, как мой постскриптумк теории Дарвина, столь пожухлой,эту новую правду джунглей.

VII

Через двадцать лет, ибо легче вспомнитьто, что отсутствует, чем восполнитьэто чем-то иным снаружи;ибо отсутствие права хуже,чем твое отсутствие, – новый Гоголь,насмотреться сумею, бесспорно, вдоволь,без оглядки вспять, без былой опаски, -как волшебный фонарь Христовой Пасхиоживляет под звуки воды из кранаспинку кресла пустого, как холст экрана.

VIII

В нашем прошлом – величье. В грядущем – проза.Ибо с кресла пустого не больше спроса,чем с тебя, в нем сидевшей Ла Гарды тише,руки сложив, как писал я выше.Впрочем, в сумме своей наших дней объятьямного меньше раскинутых рук распятья.Так что эта находка певца хромогосейчас, на Страстной Шестьдесят Седьмого,предо мной маячит подобьем ветона прыжки в девяностые годы века.

IX