Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

5. А. Чегодаев

А. Чегодаев, коротышка, врун.Язык, к очкам подвешенный. Гримасасомнения. Мыслитель. Обожалкасаться самых задушевных струнв сердцах преподавателей – вне класса.Чем покупал. Искал и обнажалпороки наши с помощью стеннойс фрейдистским сладострастием (границумеж собственным и общим не провесть).Родители, блистая сединой,доили знаменитую таблицу.Муж дочери создателя и тестьв гостиной красовались на стенеи взапуски курировали детството бачками, то патлами брады.Шли дни, и мальчик впитывал вполнеполярное величье, чье соседствов итоге принесло свои плоды.Но странные. А впрочем, бородаверх одержала (бледный исцелителькурсисток русских отступил во тьму):им овладела раз и навсегдаромантика больших газетных литер.Он подал в Исторический. Емуне повезло. Он спасся от сетей,расставленных везде военкоматом,забился в угол. И в его мозгузамельтешила масса областейпознания: Бионика и Атом,проблемы Астрофизики. В кругусвоих друзей, таких же мудрецов,он размышлял о каждом варианте:какой из них эффектнее с лица.Он подал в Горный. Но в конце концовнырнул в Автодорожный, и в дискантевнезапно зазвучала хрипотца:"Дороги есть основа... Таковаих роль в цивилизации... Не боги,а

люди их... Нам следует расти..."Слов больше, чем предметов, и слованайдутся для всего. И для дороги.И он спешил их все произнести.Один, при росте в метр шестьдесят,без личной жизни, в сутолоке парнойчем мог бы он внимание привлечь?Он дал обет, предания гласят,безбрачия – на всякий, на пожарный.Однако покровительница встречВенера поджидала за угломв своей миниатюрной ипостаси -звезда, не отличающая ночьот полудня. Женитьба и диплом.Распределенье. В очереди к кассеобъятья новых родственников: дочь!Бескрайние таджикские холмы.Машины роют землю. Чегодаеврукой с неповзрослевшего лицастирает пот оттенка сулемы,честит каких-то смуглых негодяев.Слова ушли. Проникнуть до концав их сущность он – и выбраться по туих сторону – не смог. Застрял по эту.Шоссе ушло в коричневую мглуобоими концами. Весь в поту,он бродит ночью голый по паркетуне в собственной квартире, а в углубольшой земли, которая – кругла,с неясной мыслью о зеленых листьях.Жена храпит... о Господи, хоть плачь...Идет к столу и, свесясь из угла,скрипя в душе и хорохорясь в письмах,ткет паутину. Одинокий ткач.

6. Ж. Анциферова

Анциферова. Жанна. Сложенабыла на диво. В рубенсовском вкусе.В фамилии и имени всегдаскрывалась офицерская жена.Курсант-подводник оказался в курсеголландской школы живописи. Дапростит мне Бог, но все-таки как вещбывает голос пионерской речи!А так мы выражали свой восторг:«Берешь все это в руки, маешь вещь!»и «Эти ноги на мои бы плечи!»...Теперь вокруг нее – Владивосток,сырые сопки, бухты, облака.Медведица, глядящаяся в спальню,и пихта, заменяющая ель.Одна шестая вправду велика.Ложась в постель, как циркуль в готовальню,она глядит на флотскую шинель,и пуговицы, блещущие в ряд,напоминают фонари кварталаи детство и, мгновение спустя,огромный, черный, мокрый Ленинград,откуда прямо с выпускного балаперешагнула на корабль шутя.Счастливица? Да. Кройка и шитье.Работа в клубе. Рейды по горящимосенним сопкам. Стирка дотемна.Да и воспоминанья у неесливаются все больше с настоящим:из двадцати восьми своих онадвенадцать лет живет уже вдалиот всех объектов памяти, при муже.Подлодка выплывает из пучин.Поселок спит. И на краю землидверь хлопает. И делается ужеот следствий расстояние причин.Бомбардировщик стонет в облаках.Хорал лягушек рвется из канавы.Позванивает горка хрусталяво время каждой стойки на руках.И музыка струится с Окинавы,журнала мод страницы шевеля.

7. А. Фролов

Альберт Фролов, любитель тишины.Мать штемпелем стучала по конвертамна почте. Что касается отца,он пал за независимость чухны,успев продлить фамилию Альбертом,но не видав Альбертова лица.Сын гений свой воспитывал в тиши.Я помню эту шишку на макушке:он сполз на зоологии под стол,не выяснив отсутствия душив совместно распатроненной лягушке.Что позже обеспечило просторполету его мыслей, каковымон предавался вплоть до института,где он вступил с архангелом в борьбу.И вот, как согрешивший херувим,он пал на землю с облака. И тут-тоон обнаружил под рукой трубу.Звук – форма продолженья тишины,подобье развивающейся ленты.Солируя, он скашивал зрачкина раструб, где мерцали, зажженысофитами, – пока аплодисментыих там не задували – светлячки.Но то бывало вечером, а днем -днем звезд не видно. Даже из колодца.Жена ушла, не выстирав носки.Старуха-мать заботилась о нем.Он начал пить, впоследствии – колотьсячерт знает чем. Наверное, с тоски,с отчаянья – но дьявол разберет.Я в этом, к сожалению, не сведущ.Есть и другая, кажется, шкала:когда играешь, видишь напередна восемь тактов – ампулы ж, как светочьшестнадцать озаряли... Зеркаладворцов культуры, где его составиграл, вбирали хмуро и учтивочерты, экземой траченые. Нопотом, перевоспитывать уставего за разложенье колектива,уволили. И, выдавив: «говно!»он, словно затухающее «ля»,не сделав из дальнейшего маршрутадосужих достояния очес,как строчка, что влезает на поля,вернее – доводя до абсолютаидею увольнения, исчез.

___

Второго января, в глухую ночь,мой теплоход отшвартовался в Сочи.Хотелось пить. Я двинул наугадпо переулкам, уходившим прочьот порта к центру, и в разгаре ночинабрел на ресторацию «Каскад».Шел Новый Год. Поддельная хвоясвисала с пальм. Вдоль столиков кружилсягрузинский сброд, поющий «Тбилисо».Везде есть жизнь, и тут была своя.Услышав соло, я насторожилсяи поднял над бутылками лицо.«Каскад» был полон. Чудом отыскавпроход к эстраде, в хаосе из лязгаи запахов я сгорбленной спинесказал: «Альберт» и тронул за рукав;и страшная, чудовищная маскаоборотилась медленно ко мне.Сплошные струпья. Высохшие инабрякшие. Лишь слипшиеся пряди,нетронутые струпьями, и взглядпринадлежали школьнику, в мои,как я в его, косившему тетрадиуже двенадцать лет тому назад.«Как ты здесь оказался в несезон?»Сухая кожа, сморщенная в видекоры. Зрачки – как белки из дупла.«А сам ты как?» "Я, видишь ли, Язон.Язон, застярвший на зиму в Колхиде.Моя экзема требует тепла..."Потом мы вышли. Редкие огни,небес предотвращавшие с бульваромслияние. Квартальный – осетин.И даже здесь держащийся в тенимой провожатый, человек с футляром.«Ты здесь один?» «Да, думаю, один».Язон? Навряд ли. Иов, небесани в чем не упрекающий, а простосливающийся с ночью на животи смерть... Береговая полоса,и острый запах водорослей с Оста,незримой пальмы шорохи – и вотвсе вдруг качнулось. И тогда во тьмена миг блеснуло что-то на причале.И звук поплыл, вплетаясь в тишину,вдогонку удалявшейся корме.И я услышал, полную печали,«Высокую-высокую луну».1966 – 1969

* * *

Здесь жил Швейгольц, зарезавший своюлюбовницу – из чистой показухи.Он

произнес: «Теперь она в Раю».Тогда о нем курсировали слухи,что сам он находился на краюбезумия. Вранье! Я восстаю.Он был позер и даже для старухи -мамаши – я был вхож в его семью -не делал исключения.Онаскитается теперь по адвокатам,в худом пальто, в платке из полотна.А те за дверью проклинают матомее акцент и что она бедна.Несчастная, она его однана свете не считает виноватым.Она бредет к троллейбусу. Со днасознания всплывает мальчик, ласкистыдившийся, любивший молоко,болевший, перечитывавший сказки...И все, помимо этого, мелко!Сойти б сейчас... Но ехать далеко.Троллейбус полн. Смеющиеся маски.Грузин кричит над ухом «Сулико».И только смерть одна ее спасетот горя, нищеты и остального.Настанет май, май тыща девятьсотсего от Р. Х., шестьдесят седьмого.Фигура в белом «рак» произнесет.Она ее за ангела, с высотсошедшего, сочтет или земного.И отлетит от пересохших сотпчела, ее столь жалившая.Днипойдут, как бы не ведая о раке.Взирая на больничные огни,мы как-то и не думаем о мраке.Естественная смерть ее сродниокажется насильственной: они -дни – движутся. И сын ее в баракесчитает их, Господь его храни.1969

* * *

А здесь жил Мельц. Душа, как говорят...Все было с ним до армии в порядке.Но, сняв противоатомный наряд,он обнаружил, что потеют пятки.Он тут же перевел себя в разрядбольных, неприкасаемых. И взглядего померк. Он вписывал в тетрадкисвои за препаратом препарат.Тетрадки громоздились.В темнотеон бешено метался по аптекам.Лекарства находились, но не те.Он льстил и переплачивал по чекам,глотал и тут же слушал в животе.Отчаивался. В этой суетеон был, казалось, прежним человеком.И наконец он подошел к чертепоследней, как мне думалось.Но тутплюгавая соседка по квартире,по виду настоящий лилипут,взяла его за главный атрибут,еще реальный в сумеречном мире.Он всунул свою голову в хомут,и вот, не зная в собственном сортиреспокойствия, он подал в институт.Нет, он не ожил. Кто-то за негонауку грыз. И не преобразился.Он просто погрузился в естествои выволок того, кто мне грозилсязаняться плазмой, с криком «каково!?»Но вскоре, в довершение всего,он крепко и надолго заразился.И кончилось минутное родствос мальчишкой. Может, к лучшему.Он вновьболтается по клиникам без толка.Когда сестра выкачивает кровьиз вены, он приходит ненадолгов себя – того, что с пятками. И бровьон морщит, словно колется иголка,способный только вымолвить, что "волкапитают ноги", услыхав: «Любовь».1969

* * *

А здесь жила Петрова. Не могуприпомнить даже имени. Ей-Богу.Покажется, наверное, что лгу,а я – не помню. К этому порогуя часто приближался на бегу,но только дважды... Нет, не берегукак память, ибо если бы помногу,то вспомнил бы... А так вот – ни гу-гу.Верней, не так. Скорей, наоборотвсе было бы. Но нет и разговоруо чем-то ярком... Дьявол разберет!Лишь помню, как в полуночную пору,когда ворвался муж, я – сумасброд -подобно удирающему вору,с балкона на асфальт по светофорусползал по-рачьи, задом-наперед.Теперь она в милиции. Стучитмашинкою. Отжившие матроныглядят в окно. Там дерево торчит.На дереве беснуются вороны.И опись над кареткою кричит:«Расстрелянные в августе патроны».Из сумки вылезают макароны.И за стеной уборная журчит.Трагедия? О если бы.1969

* * *

Я начинаю год, и рвет огоньна пустыре иссохшей елки остов– обглоданного окуня скелет!И к небу рвется новый Фаэтон,и солнце в небесах плывет, как остров,и я на север мчусь в расцвете лет.Я начинаю год на свой манер,и тень растет от плеч моих покатых,как море, разевающее зеввсем женогрудым ястребам галер,всем ястребиным женщинам фрегатов,всем прелестям рыбоподобных дев.Ах, Аполлон, тебе не чужд словарьаргосский и кудрявый календарь,так причеши мой пенный след трезубцем!Когда гремит за окнами январь,мне нужен буколический букварь,чтоб август не смеялся над безумцем.1969(?)

* * *

Я пробудился весь в поту:мне голос был – "Не все коту -сказал он – масленица. Будет -он заявил – Великий Пост.Ужо тебе прищемят хвост".Такое каждого разбудит.1969?

* * *

...и Тебя в Вифлеемской вечерней толпене признает никто: то ли спичкойозарил себе кто-то пушок на губе,то ли в спешке искру электричкойтам, где Ирод кровавые руки вздымал,город высек от страха из жести;то ли нимб засветился, в диаметре мал,на века в неприглядном подъезде.1969 – 1970(?)

Открытка с тостом

Н. И.

Желание горькое – впрямь!свернуть в вологодскую область,где ты по колхозным дворамшатаешься с правом на обыск.Все чаще ночами, с утраво мгле, под звездой над дорогой.Вокруг старики, детвора,глядящие с русской тревогой.За хлебом юриста – земельза тридевять пустишься: властии – в общем-то – честности хмельсильней и устойчивей страсти.То судишь, то просто живешь,но ордер торчит из кармана.Ведь самый длиннейший правежкороче любви и романа.Из хлева в амбар, – за порог.Все избы, как дырки пустыепод кружевом сельских дорог.Шофер посвящен в понятые.У замкнутой правды в плену,не сводишь с бескрайности глаза,лаская родную странупокрышками нового ГАЗа.Должно быть, при взгляде вперед,заметно над Тверью, над Волгой:другой вырастает народна службе у бедности долгой.Скорей равнодушный к себе,чем быстрый и ловкий в работе,питающий в частной судьбебезжалостность к общей свободе....За изгородь в поле, за дом,за новую русскую ясность,бредущую в поле пустом,за долгую к ней непричастность.Мы – памятник ей, именаее предыстории – значит:за эру, в которой онакак памятник нам замаячит.Так вот: хоть я все позабыл,как водится: бедра и плечи,хоть страсть (но не меньше, чем пыл)длинней защитительной речи,однако ж из памяти вон, -хоть адреса здесь не поставлю,но все же дойдет мой поклон,куда я его ни направлю.За русскую точность, по днупришедшую Леты, должно быть.Вернее, за птицу одну,что нынче вонзает в нас коготь.За то что... остатки гнезда...при всей ее ясности строгой...горят для нее как звезда...Да, да, как звезда над дорогой.1969 – 1970