Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

* * *

Миновала зима. Веснаеще далека. В садуеще не всплыли со днатри вершины в пруду.Но слишком тревожный взглядсловно паучью нитьтянет к небу собраттех, кто успели сгнить.Там небесный конвойв зоне темных аллейзалил все синевойкроме двух снегирей.<1960-е>

* * *

На прения с самимсобою ночьубив, глотаешь дым,уже не прочьв набрякшую гортаньрукой залезть.По пуговицам граньготов провесть.Чиня себе правеж,душе, уму,порою изведешьтакую тьмуи времени и слов,что ломит грудь,что в зеркало готовподчас взглянуть.Но

это только ты,и жизнь твояуложена в чертылица, краякоторого твердыв беде, в трудеи, видимо, чуждылюбой среде.Но это только ты.Твое лицодля спорящей четысамо кольцо.Не зеркала вина,что скривлен рот:ты Лотова женаи сам же Лот.Но это только ты.А фон твой – ад.Смотри без суетывперед. Назадбез ужаса смотри.Будь прям и горд,раздроблен изнутри,на ощупь тверд.<1960-е>

* * *

Ну, как тебе в грузинских палестинах?Грустишь ли об оставленных осинах?Скучаешь ли за нашими лесами,когда интересуешься Весами,горящими над морем в октябре?И что там море? Так же ли просторно,как в рифмах почитателя Готорна?И глубже ли, чем лужи во дворе?Ну как там? Помышляешь об отчизне?Ведь край земли еще не крайность жизни?Сам материк поддерживает то, чтоне в силах сделать северная почта.И эта связь доподлинно тверда,покуда еще можно на конвертепоставить «Ленинград» заместо смерти.И, может быть, другие города.Считаю версты, циркули разинув.Увы, не хватит в Грузии грузинов,чтоб выложить прямую между нами.Гораздо лучше пользоваться днямии железнодорожным забытьем.Суметь бы это спутать с забываньем,прибытие – с далеким пребываньеми с собственным своим небытием.<1960-е>

* * *

Однажды во дворе на Моховойстоял я, сжав растерзанный букетик,сужались этажи над головой,и дом, как увеличенный штакетник,меня брал в окруженье (заодно -фортификаций требующий ящики столик свежевыкрашенный, нотоскующий по грохоту костяшек).Был август, месяц ласточек и крыш,вселяющий виденья в коридоры,из форточек выглядывал камыш,за стеклами краснели помидоры.И вечер, не заглядывавший вниз,просвечивал прозрачные волокнаи ржавый возвеличивал карниз,смеркалось, и распахивались окна.Был вечер, и парадное ужекак клумба потемневшая разбухло.Тут и узрел я: в третьем этажемаячила пластмассовая кукла.Она была, увы, расчленена,безжизненна, и (плачь, антибиотик)конечности свисали из окна,и сумерки приветствовал животик.Малыш, рассвирепевший, словно лев,ей ножки повыдергивал из чресел.Но клею, так сказать, не пожалев,папаша ее склеил и повесилсушиться, чтоб бедняжку привестив порядок. И отшлепать забияку.И не предполагал он потрястислонявшегося в сумерки зеваку.Он скромен. Океаны переплывв одном (да это слыхано ли?) месте(плачь, Амундсен с Папаниным), открывдва полюса испорченности вместе.Что стоит пребывание на льдуи самая отважная корзинаракеты с дирижаблями – в видуоткупоренной банки казеина!<1960-е>

* * *

Похож на голос головной убор.Верней, похож на головной убор мой голос.Верней, похоже, горловой напортопорщит на моей ушанке волос.Надстройка речи над моим умомвозвышенней шнурков на мне самом,возвышеннее мягкого зверька,завязанного бантиком шнурка.Кругом снега, и в этом есть своязакономерность, как в любом капризе.Кругом снега. И только речь моянапоминает о размерах жизни.А повторить еще разок-другой«кругом снега» и не достать рукойдо этих слов, произнесенных глухо -вот униженье моего треуха.Придет весна, зазеленеет глаз.И с криком птицы в облаках воскреснут.И жадно клювы в окончанья фразони вонзят и в небесах исчезнут.Что это: жадность птиц или мороз?Иль сходство с шапкой слов? Или всерьез«кругом снега» проговорил я снова,и птицы выхватили слово,хотя совсем зазеленел мой глаз.Лесной дороги выдернутый крюк.Метет пурга весь день напропалую.Коснулся губ моих отверстый клюв,и слаще я не знаю поцелуя.Гляжу я в обознавшуюся даль,похитившую уст моих печальвзамен любви, и, расправляя плечи,машу я шапкой окрыленной речи.<1960-е>

* * *

Предпоследний этажраньше чувствует тьму,чем окрестный пейзаж;я тебя обнимуи

закутаю в плащ,потому что в окнедождь – заведомый плачпо тебе и по мне.Нам пора уходить.Рассекает стеклосеребристая нить.Навсегда истеклонаше время давно.Переменим режим.Дальше жить сужденопо брегетам чужим.<1960-е>

* * *

Сознанье, как шестой урок,выводит из казенных стенребенка на ночной порог.Он тащится во тьму затем,чтоб, тучам показав перстомна тонущий в снегу погост,себя здесь осенить крестому церкви в человечий рост.Скопленье мертвецов и птиц.Но жизни остается мигв пространстве между двух десници в стороны от них. От них.Однако же, стремясь вперед,так тяжек напряженный взор,так сердце сдавлено, что ротне пробует вдохнуть простор.И только за спиною садпокинуть неизвестный крайзовет его, как путь назад,знакомый, как собачий лай.Да в тучах из холодных дырлуна старается блеснуть,чтоб подсказать, что в новый мирзабор указывает путь.<1960-е>

Уточнение

Откуда ни возьмись -как резкий взмах -Божественная высьв твоих словах -как отповедь, верней,как зов: «за мной!» -над нежностью моей,моей, земной.Куда же мне? На звук!За речь. За взгляд.За жизнь. За пальцы рук.За рай. За ад.И, тень свою губя(не так ли?), хотьза самого себя.Верней, за плоть.За сдержанность, запал,всю боль – верней,всю лестницу из шпал,стремянку днейвосставив – поднимусь!(Не тело – пуст!)Как эхо, я коснусьи стоп, и уст.Звучи же! Меж ветвей,в глуши, в лесу,здесь, в памяти твоей,в любви, внизупостичь – на самом дне!не по плечу:нисходишь ли ко мне,иль я лечу.<1960-е>

* * *

Я пепел посетил. Ну да, чужой.Но родственное что-то в нем маячит,хоть мы разделены такой межой...Нет, никаких алмазов он не прячет.Лишь сумерки ползли со всех сторон.Гремел трамвай. А снег блестел в полете.Но, падая на пепел, таял он,как таял бы, моей коснувшись плоти.Неужто что-то тлело там, внизу,хотя дожди и ветер все сметали.Но пепел замирает на весу,но слишком далеко не улетает.Ну да, в нем есть не то что связь, но нить,какое-то неясное стараньеуже не суть, но признак сохранить.И слышно то же самое желаньев том крике инвалида «Эй, сынок».
– Среди развалин требуется помощьувлекшемуся поисками ног,не видящему снега. Полночь, полночь.Вся эта масса, ночь – теперь вдвойнепочувствовать, поверить заставляют:иные не горят на том огне,который от других не оставляетне только половины существа,другую подвергая страшным мукам,но иногда со смертью естестваразделаться надеется и с духом.Иные же сгорают. И в аду,оставшемся с оставленною властью,весь век сопротивляются дождю,который все их смешивает с грязью.Но пепел с пеплом многое роднит.Роднит бугры блестящий снег над ними.Увековечат мрамор и гранитзаметившего разницу меж ними.Но правда в том, что если дождь идет,нисходит ночь, потом заря бледнеет,и свет дневной в развалинах встает,а на бугре ничто не зеленеет,– то как же не подумать вдруг о том,подумать вдруг, что если умирает,подумать вдруг, что если гибнет дом,вернее – если человек сгорает,и все уже пропало: грезы, сны,и только на трамвайном поворотестоит бугор – и нет на нем весны -то пепел возвышается до плоти.Я пепел посетил. Бугор теплабезжизненный. Иначе бы – возникла...Трамвай прогрохотал из-за угла.Мелькнул огонь. И снова все затихло.Да, здесь сгорело тело, существо.Но только ночь угрюмо шепчет в ухо,что этот пепел спрятал дух его,а этот ужас – форма жизни духа.<1960-е>

Science Fiction

Тыльная сторона светила не горячейслезящих мои зрачкиего лицевых лучей;так же оно слепит неизвестных зевакчерез стеклянную дверьс литерами ЕФАК. [50] Лысеющий человек – или, верней, почти,человек без пальто, зажмуриваясь, к пятилитрам крови своей, опираясь настойку, присоединяет полный стакан вина.И, скорбя, что миры, вбирающие лучисолнца, жителям ихвидимы лишь в ночи,озирает он тень, стоящую за спиной;но неземная грустьбыстротечней земной.15 января 1970, Ялта

50

В СИБ, буквы «ЕФАК» напечатаны в зеркально отраженном виде от «КАФЕ».– С. В