Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

Прилив

I

В северной части мира я отыскал приют,в ветреной части, где птицы, слетев со скал,отражаются в рыбах и, падая вниз, клюютс криком поверхность рябых зеркал.Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ.В доме – шаром покати, и в станке – кондей.Окно с утра занавешено рванью туч.Мало земли, и не видать людей.В этих широтах панует вода. Никтопальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: «вон!»Горизонт себя выворачивает, как пальто,наизнанку с помощью рыхлых волн.И себя отличить не в силах от снятых брюк,от висящей фуфайки – знать, чувств в обрезлибо лампа темнит – трогаешь ихний крюк,чтобы, руку отдернув, сказать: «воскрес».

II

В северной части мира я отыскал приют,между сырым аквилоном и кирпичом,здесь, где подковы волн, пока их куют,обрастают гривой и ни на чемне задерживаются, точно мозг, топяв завитках перманента набрякший перл.Тот, кто привел их в движение, на себяприучить их оглядываться не успел!Здесь кривится губа, и не стоит базлатьпро квадратные вещи, ни про свои черты,потому что прибой неизбежнее, чем базальт,чем

прилипший к нему человек, чем ты.И холодный порыв затолкает обратно в пастьлай собаки, не то, что твои слова.При отсутствии эха вещь, чтоб ее украсть,увеличить приходится раза в два.

III

В ветреной части мира я отыскал приют.Для нее я – присохший ком, но она мне – щит.Здесь меня найдут, если за мной придут,потому что плотная ткань завсегда морщитв этих широтах цвета дурных дрожжей;карту избавив от пограничных дрязг,точно скатерть, составленная из толчеи ножей,расстилается, издавая лязг.И, один приглашенный на этот бескрайний пир,я о нем отзовусь, кости не в пример, тепло.Потому что, как ни считай, я из чаши пилбольше, чем по лицу текло.Нелюдей от живых хорошо отличать в длину.Но покуда Борей забираться в скулу горазди пока толковище в разгаре, пока волнудавит волна, никто тебя не продаст.

IV

В северной части мира я водрузил кирпич!Знай, что душа со временем пополамможет все повторить, как попугай, опричьнепрерывности, свойственной местным сырым делам!Так, кромсая отрез, кравчик кричит: «сукно!»Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы.Плюс пустые дома стоят как давным-давноотвернутые на бану углы.В ветреной части мира я отыскал приют.Здесь никто не крикнет, что ты чужой,убирайся назад, и за постой берутвыцветаньем зрачка, ржавою чешуей.И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом,как монах либо мусор, обутый в жесть.И громоздкая письменность с ревом идет на слом,никому не давая себя прочесть.

V

Повернись к стене и промолви: «я сплю, я сплю».Одеяло серого цвета, и сам ты стар.Может, за ночь под веком я столько снов накоплю,что наутро море крикнет мне: «наверстал!»Все равно, на какую букву себя послать,человека всегда настигает его же храп,и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь,шевелясь, разбираешь, как донный краб.Вот про что напевал, пряча плавник, лихойнебожитель, прощенного в профиль бледней греха,заливая глаза на камнях ледяной ухой,чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.Так впадает – куда, стыдно сказать – клешня.Так следы оставляет в туче кто в ней парил.Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя,чтоб по волнам ступать, не держась перил.1981

Эклога 5-я (летняя)

Марго Пикен

I

Вновь я слышу тебя, комариная песня лета!Потные муравьи спят в тени курослепа.Муха сползает с пыльного эполеталопуха, разжалованного в рядовые.Выраженье «ниже травы» впервыеозначает гусениц. Буровыевышки разросшегося кипреяв джунглях бурьяна, вьюнка, пыреясинеют от близости эмпирея.Салют бесцветного болиголовасотрясаем грабками пожилогобогомола. Темно-лилова,сердцевина репейника напоминает мину,взорвавшуюся как бы наполовину.Дягиль тянется точно рука к графину.И паук, как рыбачка, латает крепкойниткой свой невод, распятый терпкойполынью и золотой сурепкой.Жизнь – сумма мелких движений. Сумракв ножнах осоки, трепет пастушьих сумок,меняющийся каждый миг рисунокконского щавеля, дрожь люцерны,чабреца, тимофеевки – драгоценныдля понимания законов сцены,не имеющей центра. И злак, и плевелв полдень отбрасывают на северобщую тень, ибо их посеялтот же ветреный сеятель, кривотолкио котором и по сей день не смолкли.Вслушайся, как шуршат метелкипетушка-или-курочки! что лепечетромашки отрывистый чет и нечет!как мать-и-мачеха им перечит,как болтает, точно на грани бреда,примятая лебедою Леданежной мяты. Лужайки лета,освещенные солнцем! бездомный мотыль,пирамида крапивы, жара и одурь.Пагоды папортника. Поодаль -анис, как рухнувшая колонна,минарет шалфея в момент наклона -травяная копия Вавилона,зеленая версия Третьеримска!где вправо сворачиваешь не без рискавынырнуть слева. Все далеко и близко.И кузнечик в погоне за балеринойкапустницы, как герой былинный,замирает перед сухой былинкой.

II

Воздух, бесцветный вблизи, в пейзажевыглядит синим. Порою – дажетемно-синим. Возможно, та жевещь случается с зеленью: удаленностьвзора от злака и есть зеленостьоного злака. В июле склонностьфлоры к разрыву с натуралистом,дав потемнеть и набрякнуть листьям,передается с загаром лицам.Сумма красивых и некрасивых,удаляясь и приближаясь, в силахглаз измучить почище синихи зеленых пространств. Окраскавещи на самом деле маскабесконечности, жадной к деталям. Масса,увы, не кратное от деленьяэнергии на скорость зреньяв квадрате, но ощущенье треньяо себе подобных. Вглядись в пространство!в его одинаковое убранствопоблизосте и вдалеке! в упрямство,с каким, независимо от размера,зелень и голубая сферасохраняет колер. Это – почти что вера,род фанатизма! Жужжанье мухи,увязшей в липучке, – не голос муки,но попытка автопортрета в звуке"ж". Подобие алфавита,тело есть знак размноженья видаза горизонт. И пейзаж – лишь свитаубежавших в Азию, к стройным пальмам,особей. Верное ставням, спальням,утро в июле мусолит пальцемпачки жасминовых ассигнаций,лопаются стручки акаций,и воздух прозрачнее комбинацийспящей красавицы. Душный июль! Избытокзелени и синевы – избитыхформ бытия. И в глазных орбитах -остановившееся, как Аттилаперед мятым щитом, светило:дальше попросту не хватилоозначенной голубой куделивоздуха.

В одушевленном телесвет узнает о своем пределеи преломляется, как в итогедлинной дороги, о чьем истокелучше не думать. В конце дороги -

III

бабочки, мальвы, благоуханье сена,река вроде Оредежи или Сейма,расположившиеся подле семьидачников, розовые наяды,их рискованные наряды,плеск; пронзительные руладысоек тревожат прибрежный тальник,скрывающий белизну опальныхмест у скидывающих купальникв зарослях; запах хвои, обрывыцвета охры; жара, наплывыоблаков; и цвета мелкой рыбыволны. О, водоемы лета! Чащевсего блестящие где-то в чащепруды или озера – частиводы, окруженные сушей; шелестосоки и камышей, замшелостькоряги, нежная ряска, прелестьжелтых кувшинок, бесстрастность лилий,водоросли – или рай для линий -и шастающий, как Христос, по синейглади жук-плавунец. И порою окуньвсплеснет, дабы окинуть окоммир. Так высовываются из окони немедленно прячутся, чтоб не выпасть.Лето! пора рубах на выпуск,разговоров про ядовитостьгрибов, о поганках, о белых пятнахмухоморов, полемики об опятахи сморчках; тишины объятыхсонным покоем лесных лужаек,где в полдень истома глаза смежает,где пчела, если вдруг ужалит,то приняв вас сослепу за махровыймак или за вещь, коровойоставленную, и взлетает, пробойобескуражена и громоздка.Лес – как ломаная расческа.И внезапная мысль о себе подростка:«выше кустарника, ниже ели»оглушает его на всю жизнь. И елевидный жаворонок сыплет трелис высоты. Лето! пора зубрежкик экзаменам формул, орла и решки;прыщи, бубоны одних, задержкидругих – от страха, что не осилишь;силуэты техникумов, училищ,даже во сне. Лишь хлысты удилищс присвистом прочь отгоняют беды.В образовавшиеся просветывидны сандалии, велосипедыв траве; никелированные педаликак петлицы кителей, как медали.В их резине и в их металлечто-то от будущего, от векаЕвропы, железных дорог – чья веткаи впрямь, как от порыва ветра,дает зеленые полустанки -лес, водокачка, лицо крестьянки,изгородь – и из твоей жестянкирасползаются вправо-влевовырытые рядом со стенкой хлевачервяки. А потом – телегас наваленными на нее кулямии бегущий убранными полямипроселок. И где-то на дальнем планецерковь – графином, суслоны, хаты,крытые шифером с толью скатыи стекла, ради чьих рам закатыи существуют. И тень от спицы,удлиняясь до польской почти границы,бежит вдоль обочины за матерком возницыкак лохматая Жучка, она же Динка;и ты глядишь на носок ботинка,в зубах травинка, в мозгу блондинкас каменной дачей – и в верхотуретолько журавль, а не вестник бури.Слава нормальной температуре!
– на десять градусов ниже тела.Слава всему, до чего есть дело.Всему, что еще вам не надоело!Рубашке болтающейся, подсохнув,панаме, выглядящей, как подсолнух,вальсу издалека «На сопках».

IV

Развевающиеся занавески летнихсумерек! крынками полный ледник,сталин или хрущев последнихтонущих в треске цикад известий,варенье, сделанное из местнойбрусники. Обмазанные известкойщиколотки яблоневой аллеичем темнее становится, тем белее;а дальше высятся бармалеинастоящих деревьев в сгущенной синькевечера. Кухни, зады, косынки,слюдяная форточка керосинкис адским пламенем. Ужины на верандах!Картошка во всех ее вариантах.Лук и редиска невероятныхразмеров, укроп, огурцы из кадки,помидоры, и все это – прямо с грядки,и, наконец, наигравшись в прятки,пыльные емкости! Копоть лампы.Пляска теней на стене. Талантыи поклонники этого действа. Латысамовара и рафинад, от солиотличаемый с помощью мухи. Солоудода в малиннике. Или – ссорылягушек в канаве у сеновала.И в латах кипящего самовара -ужимки вытянутого овала,шорох газеты, курлы отрыжек;из гостиной доносится четкий «чижик»;и мысль Симонида насчет лодыжекизбавляет на миг каленыйвзгляд от обоев и ответвленийбоярышника: вид коленейвсегда недостаточен. Тем дорожетело, что ткань, его скрыв, похожепомогает скользить по коже,лишенной узоров, присущих ткани,вверх. Тем временем чай в стакане,остывая, туманит грани,и пламя в лампе уже померкло.А после под одеялом мелкодрожит, тускло мерцая, стрелканового компаса, определяяСевер не хуже, чем удалаямысль прокурора. Обрывки лая,пазы в рассохшемся табурете,сонное кукареку в подклети,крик паровоза. Потом и этизвуки смолкают. И глухо – глуше,чем это воспринимают уши -листва, бесчисленная, как душиживших до нас на земле, лопочетнечто на диалекте почек,как языками, чей рваный почерк– кляксы, клинопись лунных пятен -ни тебе, ни стене невнятен.И долго среди бугров и вмятинматраса вертишься, расплетая,где иероглиф, где запятая;и снаружи шумит густая,еще не желтая, мощь Китая.1981

* * *

М. Б.

Я был только тем, чеготы касалась ладонью,над чем в глухую, вороньюночь склоняла чело.Я был лишь тем, что тытам, снизу, различала:смутный облик сначала,много позже – черты.Это ты, горяча,ошую, одеснуюраковину ушнуюмне творила, шепча.Это ты, теребяштору, в сырую полостьрта вложила мне голос,окликавший тебя.Я был попросту слеп.Ты, возникая, прячась,даровала мне зрячесть.Так оставляют след.Так творятся миры.Так, сотворив их, частооставляют вращаться,расточая дары.Так, бросаем то в жар,то в холод, то в свет, то в темень,в мирозданьи потерян,кружится шар.1981