Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

XI

Снаружи осень. Злополучье голыхветвей кизиловых. Как при монголах:брак серой низкорослой расыи желтой массы.Верней – сношения. И никому нет деладо нас с тобой. Мной овладелооцепенение – сиречь, твой вирус.Ты б удивилась,узнав, как сильно заражает сонностьи безразличие рождая, склонностьрасплачиваться с планетойее монетой.

XII

Не умирай! сопротивляйся, ползай!Существовать не интересно с пользой.Тем паче, для себя: казенной.Честней без онойсмущать календари и числаприсутствием, лишенным смысла,доказывая посторонним,что жизнь – синонимнебытия и нарушенья правил.Будь помоложе ты, я б взор направилтуда,

где этого в избытке. Ты жестара и ближе.

XIII

Теперь нас двое, и окно с поддувом.Дождь стекла пробует нетвердым клювом,нас заштриховывая без нажима.Ты недвижима.Нас двое, стало быть. По крайней мере,когда ты кончишься, я факт потериотмечу мысленно – что будет эхомтвоих с успехомкогда-то выполненных мертвых петель.Смерть, знаешь, если есть свидетель,отчетливее ставит точку,чем в одиночку.

XIV

Надеюсь все же, что тебе не больно.Боль места требует и лишь окольнок тебе могла бы подобраться, с тыланакрыть. Что былобы, видимо, моей рукою.Но пальцы заняты пером, строкою,чернильницей. Не умирай, покудане слишком худо,покамест дергаешься. Ах, гумозка!Плевать на состоянье мозга:вещь, вышедшая из повиновенья,как то мгновенье,

XV

по-своему прекрасна. То есть,заслуживает, удостоясьовации наоборот, продлиться.Страх суть таблицазависимостей между личнойбеспомощностью тел и лишнейсекундой. Выражаясь сухо,я, цокотуха,пожертвовать своей согласен.Но вроде этот жест напрасен:сдает твоя шестерка, Шива.Тебе паршиво.

XVI

В провалах памяти, в ее подвалах,среди ее сокровищ – палых,растаявших и проч. (вообще ихни при кощеяхне пересчитывали, ни, тем паче,позднее) среди этой сдачис существования, приют нежесткийтвоею тезкойнеполною, по кличке Муза,уже готовится. Отсюда, муха,длинноты эти, эта как бы свитабукв, алфавита.

XVII

Снаружи пасмурно. Мой орган треньяо вещи в комнате, по кличке зренье,сосредоточивается на обоях.Увы, с собой ихузор насиженный ты взять не в силах,чтоб ошарашить серафимов хилыхтам, в эмпиреях, где царит молитва,идеей ритмаи повторимости, с их колокольни -бессмысленной, берущей корнив отчаяньи, им – насекомымтуч – незнакомом.

XVIII

Чем это кончится? Мушиным Раем?Той пасекой, верней – сараем,где над малиновым вареньем соннымкружатся сонмомтвои предшественницы, издаваязвук поздней осени, как мостоваяв провинции. Но дверь откроем -и бледным роемони рванутся мимо нас обратнов действительность, ее опрятноукутывая в плотный саванзимы – тем самым

XIX

подчеркивая – благодаря мельканью, -что души обладают тканью,материей, судьбой в пейзаже;что, цвета сажи,вещь в колере – чем бить баклуши -меняется. Что, в сумме, душилюбое превосходят племя.Что цвет есть времяили стремление за ним угнаться,великого Галикарнасцацитируя то в фас, то в профильхолмов и кровель.

XX

Отпрянув перед бледным вихрем,узнаю ли тебя я в ихнемзаведомо крылатом войске?И ты по-свойскиспланируешь на мой затылок,соскучившись вдали опилок,чьим шорохом весь мир морочим?Едва ли. Впрочем,дав дуба позже всех – столетней!
– ты, милая, меж них последнейокажешься. И если примут,то местный климат

XXI

с его капризами в расчет принявши,спешащую сквозь воздух в нашипределы я тебя увижувесной, чью жижутопча, подумаю: звезда сорвалась,и, преодолевая вялость,рукою вслед махну. Однаконе Зодиакато будет жертвой, но твоей душою,летящею совпасть с чужоюличинкой, чтоб явить

навозуметаморфозу.1985

Бюст Тиберия

Приветствую тебя две тыщи летспустя. Ты тоже был женат на бляди.У нас немало общего. К тому жвокруг – твой город. Гвалт, автомобили,шпана со шприцами в сырых подъездах,развалины. Я, заурядный странник,приветствую твой пыльный бюств безлюдной галерее. Ах, Тиберий,тебе здесь нет и тридцати. В лицеуверенность скорей в послушных мышцах,чем в будущем их суммы. Голова,отрубленная скульптором при жизни,есть, в сущности, пророчество о власти.Все то, что ниже подбородка, – Рим:провинции, откупщики, когортыплюс сонмы чмокающих твой шершавыймладенцев – наслаждение в ключеволчицы, потчующей крошку Ремаи Ромула. (Те самые уста!глаголющие сладко и бессвязнов подкладке тоги.) В результате – бюсткак символ независимости мозгаот жизни тела. Собственного иимперского. Пиши ты свой портрет,он состоял бы из сплошных извилин.Тебе здесь нет и тридцати. Ничтов тебе не останавливает взгляда.Ни, в свою очередь, твой твердый взглядготов на чем-либо остановиться:ни на каком-либо лице, ни наклассическом пейзаже. Ах, Тиберий!Какая разница, что там бубнятСветоний и Тацит, ища причинытвоей жестокости! Причин на свете нет,есть только следствия. И люди жертвы следствий.Особенно в тех подземельях, гдевсе признаются – даром, что признаньяпод пыткой, как и исповеди в детстве,однообразны. Лучшая судьба -быть непричастным к истине. Понежеона не возвышает. Никого.Тем паче цезарей. По крайней мере,ты выглядишь способным захлебнутьсяскорее в собственной купальне, чемвеликой мыслью. Вообще – не есть лижестокость только ускоренье общейсудьбы вещей? свободного паденьяпростого тела в вакууме? В немвсегда оказываешься в момент паденья.Январь. Нагроможденье облаковнад зимним городом, как лишний мрамор.Бегущий от действительности Тибр.Фонтаны, бьющие туда, откуданикто не смотрит – ни сквозь пальцы, ниприщурившись. Другое время!И за уши не удержать ужевзбесившегося волка. Ах, Тиберий!Кто мы такие, чтоб судить тебя?Ты был чудовищем, но равнодушнымчудовищем. Но именно чудовищ -отнюдь не жертв – природа создаетпо своему подобию. Гораздоотраднее – уж если выбирать -быть уничтоженным исчадьем ада,чем неврастеником. В неполных тридцать,с лицом из камня – каменным лицом,рассчитанным на два тысячелетья,ты выглядишь естественной машинойуничтожения, а вовсе нерабом страстей, проводником идеии прочая. И защищать тебяот вымысла – как защищать деревьяот листьев с ихним комплексом бессвязно,но внятно ропщущего большинства.В безлюдной галерее. В тусклый полдень.Окно, замызганное зимним светом.Шум улицы. На качество пространстваникак не реагирующий бюст...Не может быть, что ты меня не слышишь!Я тоже опрометью бежал всегосо мной случившегося и превратился в островс развалинами, с цаплями. И ячеканил профиль свой посредством лампы.Вручную. Что до сказанного мной,мной сказанное никому не нужно -и не впоследствии, но уже сейчас.Но если это тоже ускореньеистории? успешная, увыпопытка следствия опередить причину?Плюс, тоже в полном вакууме – чтоне гарантирует большого всплеска.Раскаяться? Переверстать судьбу?Зайти с другой, как говориться, карты?Но стоит ли? Радиоактивный дождьпольет не хуже нас, чем твой историк.Кто явится нас проклинать? Звезда?Луна? Осатаневший от бессчетныхмутаций, с рыхлым туловищем, вечныйтермит? Возможно. Но, наткнувшись в насна нечто твердое, и он, должно быть,слегка опешит и прервет буренье."Бюст, – скажет он на языке развалини сокращающихся мышц, – бюст, бюст".1981

* * *

В этой комнате пахло тряпьем и сырой водой,и одна в углу говорила мне: "Молодой!Молодой, поди, кому говорю, сюда".И я шел, хотя голова у меня седа.А в другой – красной дранкой свисали со стен ножи,и обрубок, качаясь на яйцах, шептал: «Бежи!»Но как сам не в пример не мог шевельнуть ногой,то в ней было просторней, чем в той, другой.В третьей – всюду лежала толстая пыль, как жирпустоты, так как в ней никто никогда не жил.И мне нравилось это лучше, чем отчий дом,потому что так будет везде потом.А четвертую рад бы вспомнить, но не могу,потому что в ней было как у меня в мозгу.Значит, я еще жив. То ли там был пожар,либо – лопнули трубы; и я бежал.1986