Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

VII

Воскресный полдень. Комната гола.В ней только стул. Ваш стул переживетвас, ваши безупречные тела,их плотно облегавший шевиот.Он не падет от взмаха топора,и пламенем ваш стул не удивишь.Из бурных волн под возгласы «ура»он выпрыгнет проворнее, чем фиш.Он превзойдет употребленьем гимн,язык, вид мироздания, матрас.Расшатан, он заменится другим,и разницы не обнаружит глаз.Затем что – голос вещ, а не зловещ -материя конечна. Но не вещь.<1987>

Посвящение

Ни ты, читатель, ни ультрамаринза шторой, ни коричневая мебель,ни сдача с лучшей пачки балерин,ни

лампы хищно вывернутый стебель– как уголь, данный шахтой на-гора,и железнодорожное крушенье -к тому, что у меня из-под перастремится, не имеет отношенья.Ты для меня не существуешь; яв глазах твоих – кириллица, названья...Но сходство двух систем небытиясильнее, чем двух форм существованья.Листай меня поэтому – покане грянет текст полуночного гимна.Ты – все или никто, и языкабезадресная искренность взаимна.<1987>

Послесловие

I

Годы проходят. На бурой стене дворцапоявляется трещина. Слепая швея наконец продевает ниткув золотое ушко. И Святое Семейство, опав с лица,приближается на один миллиметр к Египту.Видимый мир заселен большинством живых.Улицы освещены ярким, но постороннимсветом. И по ночам астрономскурпулезно подсчитывает количество чаевых.

II

Я уже не способен припомнить, когда и гдепроизошло событье. То или иное.Вчера? Несколько дней назад? В воде?В воздухе? В местном саду? Со мною?Да и само событье – допустим взрыв,наводненье, ложь бабы, огни Кузбасса -ничего не помнит, тем самым скрывлибо меня, либо тех, кто спасся.

III

Это, видимо, значит, что мы теперь заоднос жизнью. Что я сделался тоже частьюшелестящей материи, чье сукнозаражает кожу бесцветной мастью.Я теперь тоже в профиль, верно, не отличимот какой-нибудь латки, складки, трико паяца,долей и величин, следствий или причин -от того, чего можно не знать, сильно хотеть, бояться.

IV

Тронь меня – и ты тронешь сухой репей,сырость, присущую вечеру или полдню,каменоломню города, ширь степей,тех, кого нет в живых, но кого я помню.Тронь меня – и ты заденешь то,что существует помимо меня, не верямне, моему лицу, пальто,то, в чьих глазах мы, в итоге, всегда потеря.

V

Я говорю с тобой, и не моя вина,если не слышно. Сумма дней, намозоливчеловеку глаза, так же влияет насвязки. Мой голос глух, но, думаю, не назойлив.Это – чтоб лучше слышать кукареку, тик-так,в сердце пластинки шаркающую иголку.Это – чтоб ты не заметил, когда я умолкну, какКрасная Шапочка не сказала волку.1986

Резиденция

Небольшой особняк на проспекте Сарданапала.Пара чугунных львов с комплексом задних лап.Фортепьяно в гостиной, точно лакей-арап,скалит зубы, в которых, короткопалаи близорука, ковыряет средь бела днявнучка хозяина. Пахнет лавандой. Всюду,даже в кухне, лоснится, дразня посуду,образ, в масле, мыслителя, чья роднядоживает в Европе. И отсюда – тома Золя,Бальзака, канделябры, балясины, капителии вообще колоннада, в чьем стройном телеразмещены установки класса «земля-земля».Но уютней всего в восточном – его – крыле.В окнах спальни синеет ольшаник, не то орешник,и сверчок верещит, не говоря уже о скворешняхс их сверхчувствительными реле.Здесь можно вечером щелкнуть дверным замком,остаться в одной сиреневой телогрейке.Вдалеке воронье гнездо как шахна еврейки,с которой был в молодости знаком,но, спасибо, расстались. И ничто так не клонит в сон,как восьмизначные цифры, составленные в колонку,да предсмертные вопли сознавшегося во всемсына, записанные на пленку.1983

Стрельна

В.

Герасимову

Боярышник, захлестнувший металлическую ограду.Бесконечность, велосипедной восьмеркой принюхивающаяся к коридору.Воздух принадлежит летательному аппарату,и легким здесь делать нечего, даже откинув штору.О, за образчик взявший для штукатурки лунныйкратер, но каждой трещиной о грозовом разряденапоминавший флигель! отстраняемый рыжей дюнойот кружевной комбинации бледной балтийской глади.Тем и пленяла сердце – и душу! – окаменелостьАмфитриты, тритонов, вывихнутых неловкотел, что у них впереди ничего не имелось,что фронтон и была их последняя остановка.Вот откудова брались жанны, ядвиги, ляли,павлы, тезки, евгении, лентяи и чистоплюи;вот заглядевшись в чье зеркало, потом они подставлялигрудь под несчастья, как щеку под поцелуи.Многие – собственно, все! – в этом, по крайней мере,мире стоят любви, как это уже проверил,не прекращая вращаться ни в стратосфере,ни тем паче в искусственном вакууме, пропеллер.Поцеловать бы их в правду затяжным, как прыжок с парашютом, душныммокрым французским способом! Или – сменив кокардуна звезду в головах – ограничить себя воздушным,чтоб воскреснуть, к губам прижимая, точно десантник, карту.<1987>

* * *

Те, кто не умирают, – живутдо шестидесяти, до семидесяти,педствуют, строчат мемуары,путаются в ногах.Я вглядываюсь в их чертыпристально, как МиклухаМаклай в татуировкуприближающихсядикарей.<1987>

* * *

М. К.

Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царствевсе подозрительно: подпись, бумага, числа.Даже ребенку скучно в такие цацки;лучше уж в куклы. Вот я и разучился.Теперь, когда мне попадается цифра девятьс вопросительной шейкой (чаще всего, под утро)или (заполночь) двойка, я вспоминаю лебедь,плывущую из-за кулис, и пудрас потом щекочут ноздри, как будто запахнабирается как телефонный номерили – шифр сокровища. Знать, погорев на злакахи серпах, я что-то все-таки сэкономил!Этой мелочи может хватить надолго.Сдача лучше хрусткой купюры, перила – лестниц.Брезгуя щелковой кожей, седая холкаоставляет вообще далеко наездниц.Настоящее странствие, милая амазонка,начинается раньше, чем скрипнула половица,потому что губы смягчают линию горизонта,и путешественнику негде остановиться.<1987>

* * *

Чем больше черных глаз, тем больше переносиц,а там до стука в дверь уже подать рукой.Ты сам себе теперь дымящий миноносеци синий горизонт, и в бурях есть покой.Носки от беготни крысиныя промокли.К лопаткам приросла бесцветная мишень.И к ней, как чешуя, прикованы биноклине видящих меня смотря каких женьшень.У северных широт набравшись краски трезвой,(иначе – серости) и хлестких резюме,ни резвого свинца, ни обнаженных лезвий,как собственной родни, глаз больше не бздюме.Питомец Балтики предпочитает Морзе!Для спасшейся души – естественней петит!И с уст моих в ответ на зимнее по мордесквозь минные поля эх яблочко летит.<1987>

* * *

Я распугивал ящериц в зарослях чаппараля,куковал в казенных домах, переплывал моря,жил с китаянкой. Боюсь, моястолбовая дорога вышла длинней, чем краляна Казанском догадывалась. И то:по руке не вычислить скорохода.Наизнанку вывернутое пальтосводит с ума даже время года,а не только что мусора. Вообще верста,падая жертвой своего предела,губит пейзаж и плодит места,где уже не нужно, я вижу, тела.Знать, кривая способна тоже, в пандан прямой,озверевши от обуви, пробормотать «не треба».От лица фотографию легче послать домой,чем срисовывать ангела в профиль с неба.<1987>