Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

Bagatelle [77]

Елизавете Лионской

I

Помрачненье июльских бульваров, когда, точно деньги во сне,пропадают из глаз, возмущенно шурша, миллиарды,и, как сдача, звезда дребезжит, серебрясь в желтизнене от мира сего замусоленной ласточкой карты.Вечер липнет к лопаткам, грызя на ходу козинак,сокращает красавиц до профилей в ихних камеях;от великой любви остается лишь равенства знаккостенеть в перекладинах голых садовых скамеек.И ночной аквилон, рыхлой мышцы ища волокно,как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус,разодрав каковой, от земли отплывает фонов самодельную бурю, подняв полированный парус.

77

Bagatelle – пустяк, всякая всячина (франц.) (прим. в СИБ)

II

Города

знают правду о памяти, об огромности лестниц в так наз.разоренном гнезде, о победах прямой над отрезком.Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас,воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским.И всегда за спиной, как отбросив костяшки, рукато ли машет вослед, в направленьи растраченных денег,то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облакаиз-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек.Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир -вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем,и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил,лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям.

III

Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве,время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,обращается к звуку, к его серебру в соловье,центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти.Так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьив захолустных садах созерцаемы выцветшей осью,руку бросившем пальцем на слух подбирает ключик бытию вне себя, в просторечьи – к его безголосью.Так лучи подбирают пространство; так пальцы слепцанеспособны отдернуть себя, слыша крик «Осторожней!»Освещенная вещь обрастает чертами лица.Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней.<1987>

Бегство в Египет

... погонщик возник неизвестно откуда.

В пустыне, подобранной небом для чудапо принципу сходства, случившись ночлегом,они жгли костер. В заметаемой снегомпещере, своей не предчувствуя роли,младенец дремал в золотом ореолеволос, обретавших стремительный навыксвеченья – не только в державе чернявых,сейчас, – но и вправду подобно звезде,покуда земля существует: везде.25 декабря 1988

Дождь в августе

Среди бела дня начинает стремглав смеркаться, икучевое пальто норовит обернуться шубойс неземного плеча. Под напором дождя акациястановится слишком шумной.Не иголка, не нитка, но нечто бесспорно швейное,фирмы Зингер почти с примесью ржавой лейки,слышится в этом стрекоте; и герань обнажает шейныепозвонки белошвейки.Как семейно шуршанье дождя! как хорошо заштопаныим прорехи в пейзаже изношенном, будь то выпасили междудеревье, околица, лужа – чтоб онизренью не дали выпастьиз пространства. Дождь! двигатель близорукости,летописец вне кельи, жадный до пищи постной,испещряющий суглинок, точно перо без рукописи,клинописью и оспой.Повернуться спиной к окну и увидеть шинель с погонамина коричневой вешалке, чернобурку на спинке кресла,бахрому желтой скатерти, что, совладав с законамитяготенья, воскреслаи накрыла обеденный стол, за которым втроем за ужиноммы сидим поздно вечером, и ты говоришь сонливым,совершенно моим, но дальностью лет приглушеннымголосом: «Ну и ливень».1988

Кентавры

Кентавры I

Наполовину красавица, наполовину софа, в просторечьи – Софа,по вечерам оглашая улицу, чьи окна отчасти лица,стуком шести каблуков (в конце концов, катастрофа -то, в результате чего трудно не измениться),она спешит на свидание. Любовь состоит из тюля,волоса, крови, пружин, валика, счастья, родов.На две трети мужчина, на одну легковая – Муля -встречает ее рычанием холостых оборотови увлекает в театр. В каждом бедре с пеленоксидит эта склонность мышцы к мебели, к выкрутасамкрасного дерева, к шкапу, у чьих филенок,в свою очередь, склонность к трем четвертям, к анфасамс отпечатками пальцев. Увлекает в театр, где, спрятавшись в пятый угол,наезжая впотьмах друг на дружку, меся колесом фанеру,они наслаждаются в паузах драмой из жизни кукол,чем мы и были, собственно, в нашу эру.

Кентавры II

Они выбегают из будущего и, прокричав «напрасно!»,тотчас в него возвращаются; вы слышите их чечетку.На ветку садятся птицы, большие, чем пространство,в них – ни пера, ни пуха, а только к черту, к черту.Горизонтальное море, крашенное закатом.Зимний вечер, устав от его заочнойсиневы, поигрывает, как атомнакануне распада и проч., цепочкойот часов. Тело сгоревшей спички,голая статуя, безлюдная танцплощадкаслишком реальны, слишком стереоскопичны,потому что им больше не во что превращаться.Только плоские вещи, как то: вода и рыба,слившись, в силах со временем дать вам ихтиозавра.Для возникшего в результате взрывапрофиля не существует

завтра.

Кентавры III

Помесь прошлого с будущим, данная в камне, крупнымпланом. Развитым торсом и конским крупом.Либо – простым грамматическим «был» и «буду»в настоящем продолженном. Дать эту вещь как грудускушных подробностей, в голой избе на курьихножках. Плюс нас, со стороны, на стульях.Или – слившихся с теми, кого любилив горизонтальной постели. Или в автомобиле,суть в плену перспективы, в рабстве у линий. Либопросто в мозгу. Дать это вслух, крикливо,мыслью о смерти – частой, саднящей, вещной.Дать это жизнью сейчас и вечнойжизнью, в которой, как яйца в сетке,мы все одинаковы и страшны наседке,повторяющей средствами нашей эрышестикрылую помесь веры и стратосферы.

Кентавры IV

Местность цвета сапог, цвета сырой портянки.Совершенно не важно, который век или который год.На закате ревут, возвращаясь с полей, муу-танки:крупный единорогий скот.Все переходят друг в друга с помощью слова «вдруг»– реже во время войны, чем во время мира.Меч, стосковавшись по телу при перековке в плуг,выскальзывает из рук, как мыло.Без поводка от владельцев не отличить собак,в книге вторая буква выглядит слепком с первой;возле кинотеатра толпятся подростки, какбелоголовки с замерзшей спермой.Лишь многорукость деревьев для ветерана мздаза одноногость, за черный квадрат окопас ржавой водой, в который могла б звездаупасть, спасаясь от телескопа.1988

Новая жизнь

Представь, что война окончена, что воцарился мир.Что ты еще отражаешься в зеркале. Что сорокаили дрозд, а не юнкере, щебечет на ветке «чирр».Что за окном не развалины города, а бароккогорода; пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ,лавр. Что чугунная вязь, в чьих кружевах скучалалуна, в результате вынесла натиск мимозы, плюсвзрывы агавы. Что жизнь нужно начать сначала.Люди выходят из комнат, где стулья как буква "б"или как мягкий знак, спасают от головокруженья.Они не нужны, никому, только самим себе,плитняку мостовой и правилам умноженья.Это – влияние статуй. Вернее, их полых ниш.То есть, если не святость, то хоть ее синоним.Представь, что все это – правда. Представь, что ты говоришьо себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем.Жизнь начинается заново именно так – с картинизверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю.С порожденного ими чувства, что ты одинсмотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любуюминуту готов отвернуться, увидеть диван, цветыв желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе.Их кричащие краски, их увядшие ртытоже предупреждают, впрочем, о катастрофе.Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы,о ней легко забывается. Вещи вообще холопымысли. Отсюда их формы, взятые из головы,их привязанность к месту, качества Пенелопы,то есть потребность в будущем. Утром кричит петух.В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной,кутаясь в простыню, выглядишь как пастухчетвероногой мебели, железной и деревянной.Представь, что эпос кончается идиллией. Что слова -обратное языку пламени: монологу,пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова;что в тебе оно видело мало проку,мало тепла. Поэтому ты уцелел.Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушьяместных помон, вертумнов, венер, церер.Поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья.Сколько можно оправдываться. Как ни скрывай тузы,на стол ложатся вальты неизвестной масти.Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,любви к чему бы то ни было, страха, страсти.Представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн.Представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свитабукв, слагаясь невольно то в «бетси», то в «ибрагим»,перо выводя за пределы смысла и алфавита.Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким "ц";классическая перспектива, где не хватает танкалибо – сырого тумана в ее конце;голый паркет, никогда не осязавший танго.В новой жизни мгновенью не говорят «постой»:остановившись, оно быстро идет насмарку.Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с тойих стороны черкнуть «привет» и приклеить марку.Белые стены комнаты делаются белейот брошенного на них якобы для острасткивзгляда, скорей привыкшего не к ширине полей,но в отсутствию в спектре их отрешенной краски.Многое можно простить вещи – тем паче там,где эта вещь кончается. В конечном счете, чувстволюбопытства к этим пустым местам,к их беспредметным ландшафтам и есть искусство.Облако в новой жизни лучше, чем солнце. Дождь,будучи непрерывен – вроде самопознанья.В свою очередь, поезд, которого ты не ждешьна перроне в плаще, приходит без опозданья.Там, где есть горизонт, парус ему судья.Глаз предпочтет обмылок, чем тряпочку или пену.И если кто-нибудь спросит: «кто ты?» ответь: "кто я,я – никто", как Улисс некогда Полифему.1988