Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый
Шрифт:
Степан удивленно посмотрел в лицо рабочему и покачал головой:
— Ничего у меня нет…
— Где?
— Здесь…
Кузнец ударил себя кулаком в грудь.
— Надо, чтобы было, — прошептал рабочий. — Если ничего нет, значит, смерть. А надо жить, слышишь? Надо жить!
Степан посмотрел ему в лицо и, покачав головой, снова равнодушно сказал, что у него все в груди опустело. Так, понемногу, он начал разговаривать с рабочим. Тот говорил, что он, такой большой и сильный, не имеет права так безнадежно смотреть на ситуацию. Он живет не для себя. И жить надо не для себя. Надо жить
Рабочий спросил, за что взяли Степана.
— Офицера бил.
— О-го-го — молодец! Как же это вышло? Да ты расскажи, я не следователь и не шпик. Можешь говорить… Ну, или как хочешь… Я только знаю, что вот расскажет о своем человек — да и станет в нем горя наполовину меньше. А если горе хоронить в себе, тогда оно растет.
Поначалу неохотно начал свой рассказ Степан, а дальше уже слово за словом рассказывал кузнец о боярской правде, и слова кипели, как горючая смола. Но рабочий не удивился, видимо, слыхал еще и не такие рассказы.
— Да, да… Обычная история. Таких много случается. А вот что со мной случилось недели две назад.
И низенький рабочий начал бойко рассказывать, за что его забрали. Все произошло из-за работы. Работал он на руднике. Безусловно, работать надо — против этого он не протестует. Но ведь надо еще и жить. Вот из-за жизни все это и получилось. По шестнадцать часов заставляли работать. Получается, на жизнь ничего не оставляли. А это же не работа, а каторга — хуже смерти такая жизнь. Ну, вот они и начали требовать лучшего. Да так усердно начали требовать, что начальство обиделось и быстренько пригласило полицаев, чтобы они поправили дело. Пригнали жандармов. Расспрашивать начали, чего мол, хотят, и сказали, чтобы выбрали делегацию и послали. Выбрали его. А если уж выбрали, то не откажешься. Пошла делегация в контору и начала переговоры. Говорили там, говорили, да только начал этот самый рабочий доказывать управителю, что и они такие же люди, как и он. А тот говорит, мол, кому не нравится, может увольняться. А куда пойдешь? Тут уже дело дошло до ругани.
От имени всей делегации говорил этот рабочий. За это ему и досталось, когда инженер встал и крикнул, что он большевик. Вот такие приключения. А из разговора в итоге вышло то, что теперь идет он в Кишиневскую тюрьму.
Рабочий покачал головой и спросил Степана:
— Ну, как, нравятся тебе приключения?
Стиснув зубы, глухо ответил Степан:
— Нравятся.
— Вот и хорошо — значит, познакомимся. Как же тебя зовут?
— Степаном. Степан Македон.
— А меня просто Аржоняну.
Аржоняну протянул руку кузнецу, и они крепко пожали друг другу руки.
Вдалеке на печальном фоне вечернего неба появились желтые приземистые бараки этапа. Дорога пошла вниз, идти стало легче, арестованные начали идти быстрее. Жандармы засуетились.
— Не отставать, встать по четыре.
— Это последний, — кивнул головой Аржоняну на бараки и, незаметно взглянув на Степана, добавил: — И последний день под небом… Тюрьма скоро. Завтра посадят в герло [55] . А из герла одна дороженька,
55
Герло — камера-яма в румынских тюрьмах, куда сразу сажают арестованных.
— Что же, надо сидеть, ничего не поделаешь, — мрачно проговорил Степан, сведя густые брови.
— Выходит, что тебе все равно, — тюрьма так тюрьма, свобода так свобода?
— О чем это ты?
— Да все о том же самом, — наверное, тебе хочется в тюрьме сидеть?
— Так же хочется, как и тебе.
Аржоняну подмигнул и повел плечом:
— Друг мой, мне совсем не хочется… А если бы у меня были твои плечи, так и не сидел бы.
Кузнец напряженно прошептал, схватив Аржоняну за плечо:
— Бежать?
— А ты как думал? Будем ждать, пока посадят в герло?
Степан испуганно оглянулся на стражей и, наклонившись еще ниже, спросил:
— А если поймают?
— Тогда… хуже будет… Да только не поймают. План у меня… Хороший план… Скажи только, ты очень сильный?
Кузнец напряг мышцы под рубашкой на руке, отчего рукав едва не треснул.
— Ого!
— С двумя справишься?
— Конечно!
— Чтоб только не крикнули, сможешь?
Степан улыбнулся в ответ, раздувая широкие ноздри:
— У меня и не пикнут!
— Они будут с ружьями, слышишь?
— Все равно.
— Ну, говори — согласен или нет?
Кузнец опустил глаза:
— Бунэ… Говори план.
Аржоняну подошел вплотную и, горячо дыша в лицо Степану, поспешно зашептал ему на ухо свой чертовски хороший план, как сбежать. И по мере того, как говорил Аржоняну, лицо кузнеца светлело, губы сошлись в тонкую железную пластинку, а ноздри, словно кузнечные мехи, широко раздувались, с силой втягивая холодный воздух.
Степан резко выпрямился. Горящие глаза вспыхнули огнями радости и свободы, мышцы заиграли под полотняной рубашкой.
— Эй, подтянись! — закричали жандармы. Но этот крик уже не ударил по сердцу болью, теперь он освободил крылья великой силы, забившейся в груди Степана.
К последнему этапу он шел с радостной надеждой.
Позвольте выйти
Ночь.
Бледный свет керосиновых ламп бросил дрожащие желтые полосы на сотни спящих тел, освещая измученные восковые лица и пытаясь заглянуть в глубокие черные щели глаз. В темных углах притаились серые, неприветливые тени, словно бы сторожа тяжелый сон хрипящего и кашляющего слоя человеческих тел. Под потолком густым туманом висит тяжелый, остро пахнущий воздух.
Спят арестованные. Вздрагивают во сне и бормочут проклятия. Дремлют стражи на подоконниках и возле дверей. Изредка вскочит какой-нибудь узник, посмотрит вокруг себя испуганным непонятным взглядом, а встретив тяжелые глаза стража — вспомнит все, все поймет и пробормочет с хрипом и кашлем:
— Наружу!..
Тогда, перекинув карабин, страж коротко бросает:
— Ступай вперед… Попробуешь бежать — пристрелю, как собаку.
— …спишь? — толкнул Аржоняну Степана в бок.
— Ну?