Собрание стихотворений и поэм
Шрифт:
Пускай океан бороздят корабли, Пусть птицы вернутся когда-нибудь с юга. И здесь, далеко от родимой земли, Влюбленные руки протянут друг другу.
Пускай журавли закурлычут весной И зазеленеет опять Фудзияма… Пусть все это сбудется с вами, со мной, С моею, в ауле оставшейся, мамой.
Пусть те, кому двадцать сегодня всего, Увидят начало грядущего века, Который не так уж от них далеко, Хватило бы только им сил для разбега.
О, двадцатилетие — праздник любви, Непоколебимых надежды и веры! Пускай твоя страсть не остынет
В далекой Японии в зимнем саду, Что был, как январское утро, прекрасным, Я видел, как сон наяву, как мечту. Всеобщего двадцатилетия праздник.
II.
Вновь город укрыла полночная тьма, Вернулся в гостиницу я неохотно, И юности праздник, сводящий с ума, Остался, как прошлое, за поворотом.
Сосед мой по номеру хмур был, как ночь, Он мерил шагами квадратные метры… Не ведая, как ему можно помочь, Я кресло подвинул к нему незаметно.
— Присядь же, приятель, в ногах правды нет. Хоть, может быть, и не мое это дело, Но чем же ты так опечален сосед, Что кажется черным тебе свет наш белый?
И острое слово его, как игла, Вошла прямо в сердце мне невыносимо: — Сегодня счет с юною жизнью свела Японская девушка из Хиросимы…
Ей было лишь двадцать… Но, Боже мой, как В тот день, когда юность страны ликовала Решилась она на трагический шаг?.. Неужто ей мать ее не помешала?
— Она сирота, — обречено сказал Товарищ мой и закурил сигарету… Ладонью он влажные вытер глаза И повесть продолжил печальную эту.
— Представь себе: лето — вокруг благодать, Жара августовская невыносима, И нянчится двадцатилетняя мать С младенцем в одном из домов Хиросимы.
Чудесной девчушке и годика нет… Под вишнею мама ее укачала И в дом возвратилась готовить обед… Ах, если бы это начать все сначала!
Но прошлое не возвратить никому, Лишь память одна туда знает дорогу. Лежит городок в предрассветном дыму Так тихо, как будто он молится Богу.
А там наверху, в ледяной вышине, Уже равномерно рокочут моторы И бомба, застывшая, словно во сне, На мирную землю обрушится скоро.
Мгновенье… И палец на кнопку нажал… Младенец лежит в колыбели под вишней, А сверху летит смертоносный металл, Что не остановит уже и Всевышний.
И гриб, разрастаясь у всех на глазах, Как чудище, мир растерзал кровожадно… И замерло время на мертвых часах, Которым уже ничего здесь не жалко.
… А летчик с заданья вернулся домой, Устроился в кресле с дочуркою рядом И к сердцу прижал ею той же рукой, Которой на город он сбрасывал атом.
И девочка нежно прильнула к нему, И сжала ладонь его с детскою силой, Не зная о том, что в огне и в дыму Распятая бомбой лежит Хиросима.
Где бедный младенец под вишней кричит, Но мать его больше уже не услышит — В воронке от дома дымят кирпичи, И воздух отравлен, а девочка дышит…
Пройдет двадцать лет, и узнает она О том, что болезнь у нее лучевая… Помедлит немного в проеме окна И вниз устремится,
Одна из ста тысяч таких же сирот, Не знавшая с детства родительской ласки… В тот август отец ее бедный в живот Вонзил от отчаянья меч самурайский.
Тогда ему столько же было, как ей, И он не сумел пережить Хиросимы — О смерти семьи он услышал своей, И в сердце отчаянье не пересилил.
Но если б он знал, что жива его дочь, Которую вишня, как мать заслонила, Он смог бы отчаянье свое превозмочь И меч спрятать в ножны… Но было, что было.
И больше на свете их нет — всех троих… И это одна только жертва из многих, Цветущих, как сакура, и молодых, Отважных и робких, веселых и строгих.
Их вычеркнул атомной бомбы удар, Как будто бы вырвал из книги страницу… Без них стал неполным земной этот шар, Забывший их неповторимые лица.
С тех пор непонятно, где ад, а где рай, Как будто исчезла гармония в мире, Который, отчаявшись, как самурай, В конце концов, сделал себе харакири.
И красная кровь по планете бежит Из этой открытой дымящейся раны, А с ней незаметно уходит и жизнь, Которую мы не храним, как ни странно.
О люди! Какие найти мне слова, Чтоб вы хоть на миг осознали все это? Покуда в нас совесть и вера жива, Не сможет погибнуть и наша планета.
III.
Не знаю, с чего эту песню начать, С какого такого заветного слова? Она, словно рана, болит по ночам, Которая не зарубцуется снова.
В ненастье и в зной она ноет во мне, Как будто бы нет от нее исцеленья. Проснусь среди ночи, а сердце в огне, В том дьявольском пламени самосожженья.
И полночь не полночь, и день мне не день… Проклятая рана зудит бесконечно, Как будто меня чья-то страшная тень, Дыша мне в затылок, преследует вечно.
И в сон мой врывается, словно бронхит, Удушливым кашлем меня истязая. И даже в беспамятстве полном болит, Когда от тоски закрываю глаза я.
Любовь убивая и радость в душе, Она на мгновение не заживает. И нет больше сил с ней бороться уже, Вся жизнь — словно рана одна ножевая.
Неспетая песня… В далекой стране На празднике юности двадцатилетней Впервые ты в сердце явилась ко мне Затем, может быть, чтоб назваться последней.
Терзаемый мукой твоей по ночам, Я в бары стремился, чтоб стало мне легче, Где гейши с бездонной печалью в очах Холодные руки мне клали на плечи.
Я помню, как голос мой нервно дрожал, Когда за любовную ласку несмело Я трогал, как будто бы кончик ножа, Горячей ладонью продажное тело.
И думал о том, что у нас бы она Известной артисткой, наверное, стала… А здесь одиноко стоит у окна И комкает пальцами край одеяла.
Я видел прозрачные слезы ее, Которые падали в вазу с цветами… И в это мгновение сердце мое В груди бушевало, как будто цунами.
У каждого радость своя и тоска… Хотя и не знала она Хиросимы, Но жизнь этой гейши в объятьях греха Была до безумия невыносима.