Собрание

Шварц Елена Андреевна

1995

НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ ПОЯСНЕНИЯ

Эта книга состоит из совершенно разномастных и ничем не связанных — кроме одного свойства — частей. Это свойство — загримированность, говорение из-под маски, переодетый (или перерожденный) автор.

Сочинение таких вещей, конечно, носит игровой характер и помогает по-новому взглянуть на привычное. Известный принцип остранения. Забавно перенести свою жизнь из России семидесятых как бы в древний Рим, все становится смешнее и красивее. Древний Рим послужил мне чем-то вроде девичьей или кухни — для сплетен и сведения счетов, стихи "от себя" такой возможности не дают.

Кроме того — так хорошо иногда убежать от себя как можно дальше, чтобы вернее вернуться.

Самое важное для меня (и самое большое по объему) произведение в этом роде "Труды и дни монахини Лавинии" было уже издано дважды (отдельное издание — в издательстве "Ардис"). В этот же сборник входят не печатавшиеся или печатавшиеся не полностью вещи.

Арно Царт — вымышленный мною эстонский поэт, помешавшийся на любви к женщине-оборотню (о которой он прочитал у китайского писателя Пу-сун-лина) и сочиняющий (это уже игра в игре) стихи от ее имени. Некоторую реальность существованию этого поэта придавало то, что мой покойный друг Юрий Латышев согласился выдавать себя за него и читать его стихи как свои. Но в отличие от Черубины де Габриак Юра вообще не писал стихов, держался

же в этом образе очень правдоподобно, "романтично" и "поэтически". Он был высокий, чуть медвежеватый и носил в образе Царта блондинистый парик.

Имя я позаимствовала у немецкого поэта Арно Хольца, экспрессиониста, чья статья о переменчивости ритма в пределах одного стихотворения повлияла на меня когда-то. А фамилию отсекла у Мо-царта. Поскольку поэт — потомок немецких баронов, он имеет право на эту неэстонскую фамилию.

"Лестница с дырявыми площадками" — дневник души, где душевная жизнь понимается как восхождение на гору (лестница — идеограмма горы). Приходится то взбираться, то падать, то перепрыгивать через пропасти, а то и перелетать — через бездны. В сущности душа здесь тоже рассматривается со стороны, жизнь на горе — это тоже имагинация, поэтому она и включена в этот сборник, принцип составления которого — многоликость.

В книгу включена еще маленькая мистерия о Моисее и его смерти, где автор стоит в стороне, за кулисами.

ПЕСНЯ ПТИЦЫ НА ДНЕ МОРСКОМ [27]

I

ПЕТРОГРАДСКАЯ КУРИЛЬНЯ

Три раза Петр надрывно прокричал. Петух и Петр — кто разделит их? Из смертных кто тебя не предавал? Как опиум клубится к небу стих. Когда предместье зацветает Своей желтявой чепухой, Я вспоминаю — здесь курильня Была когда-то. В ней седой Китаец, чьи глаза мерцали, Как будто что-то в них ползло. — Моя урус не понимает, — Он говорил немного зло. Давал искусанную трубку С лилово-белым порошком, А если кто уснет надолго, Рогожным прикрывал мешком. Ты приходил худой и бледный, И к нарам — из последних сил, — Чтоб древний змей — холодный, медный — Из сердца твоего испил. Ты засыпал и просыпался, Костяшками белея рук, И пред тобою осыпался Забытый город Пепелбург. И он танцует страшный танец Свидетелем смертельных мук, И это воет не китаец, А темный город Петелбург.

27

Стихотворения.

СПб.: Пушкинский фонд, 1995.

Серия "Автограф".

ISBN 5-85767-076-4

88 с.

1990

СЕРЫЙ ДЕНЬ

Второпях говорила, в трепете, Потому что времени мало — Пока молния, вздрагивая, Замедляясь, бежала. Или это была кровь моя, Тихо гаснущее бытие? Войти мне уже пора В горчичное зерно Твое. В доме Отца моего ныне ветшает все, В доме Отца все ангелы плачут — Потому что их иногда достигает тоска Где-нибудь замученной клячи. В серый день я жила на земле, В дне туманном — свое торжество — Может Дух подойти и смотреть, Чтоб, не видя, ты видел Его. Так порадуйся скудости их, Этих сумерек не кляни, Если нас посещает Христос — То в такие вот бедные дни.

В ИЗМАЙЛОВСКОМ СОБОРЕ

Странный ангел в церкви дремлет, За спиною его сокол, Он ему шептал все в темя, Тюкал, кокал, не раскокал. Что ты! Что ты! То не сокол. За спиною его крылья — Они веют, они слышат, Они дышат без усилья. Нет, не крылья, нет, не крылья! Это упряжь вроде конской, Или помочи младенца. Эта упряжь — милость Божья. За спиной у человека Тож невидимо взрастают, Опадают и взлетают — Будто пламя фитиля. За спиною твоей крылья. Нет, не крылья. То не крылья. Это сокол — мощный, хищный. Он клюет, плюет мне в темя, В родничок сажает семя. Этот сокол — сам Господь. Сам, Благословенный, хищный. Он нас гонит. Он нас ловит. Будешь ли святою пищей, Трепетливой, верной жертвой? Съеден — жив, а так ты — мертвый… Так мне снилось, так мне мнилось В церкви, где среди развалин Служба шла, и бритый дьякон, Как сенатор в синей тоге, Ангела толкнув убогого, Отворял нам вид на грубый, На некрашеный, без злата — На честной и простый Крест.

1990

" Сердце, сердце, тебя все слушай, "

Сердце, сердце, тебя все слушай, На тебя же не посмотри — На

боксерскую мелкую грушу, Избиваемую изнутри. Что в тебе все стучится, клюется — Астральный цыпленок какой? Что прорежется больно и скажет: Я не смерть, а двойник твой. Что же, что же мне делать? Своего я сердца боюсь, И не кровью его умыла, А водицею дней, вот и злюсь. Не за то тебя, сердце, ругаю — Что темное и нездешнее, А за то, что сметливо, лукаво И безутешное.

ГЕОПОЛИТИЧЕСКИЙ ТРИЛИСТНИК

1. Путь подземный

Н.Меркушенковой

Снова водит Луна За рога народы, И смотрит, смотрит в зрачки им она, а меня Манят подземные воды. Знаю ход тайный, глубокий путь Из Нового в древний Ерусалим — Камень отбросить, лопатой копнуть, И со свечою неугасимой Вот уже я утонула по грудь. Когда к земле приближается Глаз И метит всех одинаковым знаком — Приоткрывается дивный лаз, Да ведь откроет не всякий, За поворотом повозка ждет, Впряжены в нее крылатые собаки. Вся в паутине тропинка лежит Под кирпичами изрытыми ветхого свода, Над головою земля дрожит — Толпы мятутся, народы. Этой дорогою до меня Святые ходили, разбойники, звери, Мышь пролетала, глубоким был вход, А выход высокий — в цветные двери. Но перед тем, как туда шагнуть И в чан окунуться с забвенной водою — Тень посылаю, чтоб стала она Между Луной и тобою.

2. Смутные строфы

Как уныло пьется настой ромашки, Так тоскливо — будто сама ромашка Пьет свою кровь в саду глухом на закате, Так печально — как если бы я лежала Глубоко во чреве Летнего сада Рядом с плавающею авиабомбой, И внутри можно маслом зерна разлиться, И мы с нею взорвемся в конце квартала. О если я могла бы играть на флейте — Кажется, лучшего и не надо! Хорошо бы в метро за медяк случайный, Как Орфей, выходящий один из ада. Тополь молит за всю Украину. А ведь прав был по-своему и Мазепа, И Матрена, кстати, его любила: Ой ты кветочек мой рожаненький! Мелитополь, как жаркая дверца топки, За которой угольная бездна юга, Где роятся москиты и бродят мавры. Может, я уже не церковь, раз мне церкви не снятся, Каменные пчелы внутри роятся. Русский медведь плачет в берлоге, А когда повернется — хруст костей раздается, Да и сам он жрет свои кости. Рус затравленный, урсус! Скоро тебя поведут — куда не захочешь, На майдане цепью повяжут, Плеткою исколотят — плюшевый мой, лесной! Скобелев вылетает, белый конь, а с ним и солдаты, И бегут, закрыв глаза, раскосые орды. Скатерть-самобранка белой Сибири Зацепилась за саблю и несется куда-то. Много крови пролили очи родителев наших, А мы уж не плачем — рождаемся сразу старше, Белой пеной исходят наши глаза. Народ, засыпая, утыкается в бок народу, И, как замерзающую пловчиху, Гонят полночь на запад часовые пояса. Моя жизнь истаяла в каменном яйце, На петербургском камне осела, на высоком крыльце, И, умирая, я прячу в рукав эфира Карманное неровное зеркальце мира, Ломаются черные пчелы и падают мне на висок, Голову медведя несут под землю, а лапы волокут на восток, Всхлипывая, он ложится спать в черном яйце, И неловкая каменная лира, утешая, поет при его конце.

3. 3аплачка консервативно настроенного лунатика

О.Мартыновой

О какой бы позорной мне перед вами ни слыти, Но хочу я в Империи жити. О Родина милая, Родина драгая, Ножиком тебя порезали, ты дрожишь нагая. Еще в колыбели, едва улыбнулась Музе — А уж рада была — что в Советском Союзе. Я ведь привыкла — чтобы на юге, в печах Пели и в пятки мне дули узбек и казах, И чтобы справа валялся Сибири истрепанный мех, Ридна Украина, Камчатка — не упомянешь их всех. Без Сахалина не жить, а рыдать найгорчайше — Это ведь кровное все, телесное наше! Для того ли варили казаки кулеш из бухарских песков, Чтобы теперь выскребали его из костей мертвецов? Я боюсь, что советская наша Луна Отделиться захочет — другими увлечена, И съежится вся потемневшая наша страна. А ведь царь, наш отец, посылал за полками полки — На Луну шли драгуны, летели уланы, кралися стрелки, И Луну притащили для нас на аркане, На лунянках женились тогда россияне. Там селения наши, кладбища, была она в нашем плененьи, А теперь — на таможне они будут драть за одно посмотренье. Что же делать лунатикам русским тогда — вам и мне? Вспоминая Россию, вспоминать о Луне.