Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Шрифт:
«Не будем предаваться отчаянию, - говорит патриций Ираклий, - все-таки и мы можем сказать о нашей жизни, что она была прожита недаром. Мы трудились, страдали, любили, молились, сражались... Мы прожили ее в страшную эпоху... Но никто не может упрекнуть нас в слабости, в том, что в решительный час у нас не хватало силы выхватить из ножен меч...»; «Я не хочу обелять себя... Я последний из христиан. Я проливал человеческую кровь, и язык мой изрыгал злобу и хулу на людей. Как часто, предаваясь бессмысленному гневу, я презирал их, хотя сам, может быть, был хуже всех. Сколько раз я видел, как они метались, спасая свою жизнь и жалкое достояние, и мое сердце оставалось холодным и недоступным для жалости... Люди полагают, что весь мировой порядок существует только для того, чтобы жить в тепле и довольстве, и не хотят помыслить о высоком; - “Пусть гибнут
Душа человеческая парит над житейским морем, «стихией грехов и страданий», как голубь над Понтом. Духовное начало преодолевает косную материю. Мужество, противопоставленное смерти, труд и неразделенная очищающая любовь - жизни, возвращают смертному его человеческое достоинство.
Сопрождаемые этою основною нотой - темой мужества - разрастающейся к концу повествования, пред нами широким потоком протекают исторические картины. Мы видим царствование базилевса Василия, войны с варварами, гибель Херсонеса, русского князя Владимира, порфирогениту Анну, приносящую искупительную жертву, отдаляя гибель Византии, крещение Руси, Киев, низвергающий языческих богов...
Нам уже знаком, по первому роману Ладинского, его блестящий дар стилизации, его способность к подвигу, каким невольно принимаешь в эмигрантских условиях огромный труд, затраченный им на то, чтобы до таких мелочей, до таких глубин вжиться в отдаленную историческую эпоху. Нельзя не заметить только одного: Рим ближе Ладинскому. «XV легион» был цельнее и, пожалуй, ценнее, но в одном мы должны отдать предпочтение «Голубю над Понтом» - в его «парении», в его призыве к личному мужеству, к человеческому достоинству перед лицом великих событий.
Меч, 1938, №37, 18 сентября, стр.6. Подп.: Г. Н-в.
«Круг»
«Круг» сейчас единственный за рубежом альманах, группирующий вокруг себя новые силы. Единственная их «трибуна» и единственная «трибуна» вообще, если вспомнить, что в подсоветской России искусство придушено и свободного молодого голоса не услышишь.
Какая большая ответственность взята на себя теми, кто альманах этот создал, какие важные задачи взяли они на себя!
Но вот перед нами уже третья книга «Круга», и по-прежнему дело не сдвинулось с позиций, занятых некогда «Числами». По-прежнему единственное «обещание» тут - Поплавский и всё, что - о Поплавском. В остальном же «повторение пройденного», как называется напечатанный в «Круге» рассказ Фельзена.
Отдел беллетристики. Рассказ Лидии Червинской «Ожидание» - непосланные письма, в которых героиня подробно рассказывает загадочному другу о своих сложных отношениях с «Н». Отрывок из повести Вл. Варшавского «Амстердам», - воспоминания детства, ведущиеся от первого лица. Фельзеном же эпистолярная форма, можно сказать, монополизирована.
В эмигрантской критике (парижской) часто приходится слышать о том, что мы переживаем время упадка поэзии и расцвета прозы. Вот три образца прозы, почти не отличные друг от друга ни по стилю, ни по жанру, ни по общему (прустовскому) оригиналу, с которого они списаны.
Для русских молодых прозаиков стала характерной эта форма писем, которые никогда не будут посланы, неудовлетворенная любовь, боязнь диалогов и время от времени резонерские глубокомысленные вставки, вроде: «различие пола чувствуется там, где нет настоящей, платонической любви» (Червинская); «такая правда едва ли точна, и в чистом виде у нас не бывает ни дурных, ни возвышенных свойств...» (Фельзен).
Стихи же в «Круге» как раз интереснее прозы. Тут печатаются Гингер, Мамченко, Ставров, создающие своим соседством -
В чем причина его? Отдохнуть от былой эпохи новаторств (только теперь мы понимаем, каких значительных и головокружительных), от испытаний «огнем и бурей» было достаточно времени. Может быть, это с трудом изживаемый общий «фон» эпигонского периода, когда все созданные в прошлом ценности превращаются в фетиши, когда ошибочно кажется, что «вечные» (или в «вечных» нами произведенные) творили прямо «для вечности». Отсюда ложное заключение: избегая случайного, еще не испытанного, невечного, мол, и мы будем причислены к лику бессмертных.
Но поищем, может быть, разгадки в теоретических статьях альманаха. Кстати, отдел статей открывается «Комментариями» Г. Адамовича, начинающимися прямо с волнующего нас вопроса - о кризисе поэзии. Однако с первых шагов нас ждет разочарование. Г. Адамович действует внушением своей философии конца, в границах искусства явно не умещающейся. «Конец» - его конек. Конец чего-то трагически важного - культуры, духа, ну и, как следствие, конец и искусства. Из статьи узнаем, что французы давно уже это пережили. Поэзия - «сон, без выхода и надежд», «розы над бездной», «розы, розы, - а потом уже настоящая бездна, где ничего и не понадобится» [581] . Конечно, когда светопреставление начинается, - до стишков ли тут. Но пока свет еще не преставился и искусство существует, оно, как и жизнь, движется непрерывно вперед, - накопляя новые ценности, достигая новых совершенств, - по своим сложным законам. Г. Адамович тут похож на проповедников конца света, призывавших покинуть дом, посыпать главу пеплом и ждать с минуты на минуту страшного судилища. В конце концов, каждый человек имеет свой конец света - смерть, которая может прийти через десять лет или завтра, в неизвестный нам час. Однако, несмотря на это, люди живут, мыслят, творят, как бы собирались прожить вечность.
581
Г. Адамович, «Комментарии», Круг. Альманах. 3 (<Париж:> Дом Книги, 1938), стр.133-138. В первом куске (стр. 138) автор пишет: «Поэзия и разум. Каждое новое прочитанное стихотворение наводит на мысль об их связи - или взимном отталкивании. Едва ли не самый важный для современной поэзии вопрос. В сущности, только для нашей, русской поэзии, - так как на Западе он уже решен, ясней всего это во Франции, где сдача разумом позиций особенно знаменательна: никогда он не был так силен. Во Франции поэзия - это сон, “le r^eve”, без выхода и надежд. Разум отвергается не только как вдохновитель, но и как союзник. Он - худший враг. Поэтично то, что иллогично - как будто эти самые трезвые, самые умные в мире люди пресыщены логикой настолько, что готовы терпеть ее только в банковских отчетах или министерских декларациях. Круг пройден, Поль Валери еще упирается, но сдается... Вернее - уже сдался, так как доказывает своей судьбой как раз обратное тому, что хотел бы доказать творчеством».
Если в человечестве что-то иссякает, это еще не значит, что и средства искусства на исходе. Наоборот, искусство располагает непочатым богатством средств - по крайней мере, если речь идет о русской поэзии. Мы только теперь поняли, как несметно богат русский язык, какими неисчерпаемыми возможностями он готов служить литературе. Для нас только что кончился бурный период новаторств, когда в лихорадке открытий едва успевали применить к делу открытое. Теперь наступило отрезвление, располагающее к методическому пересмотру «перевернутого вверх ногами» мира и использованию всех намеченных возможностей.
По-видимому, этим и следовало бы заняться нам, мы же предпочитаем повторять шепотом «розы, розы» и, закрыв глаза, воображать приятную бездну. Бездна, если придет, - будет очень неприятной, и не до роз будет, летя вверх пятами.
Впрочем, полет этот мы уже пробовали тогда, когда французы, которыми нас стращает Г. Адамович, лишь только о нем мечтают. Пробовали и знаем, что в такие жуткие минуты искусство может быть полезным (бодрящим, ведущим), но едва ли годится в качестве наркотика. Всё это красиво в стихах Георгия Иванова. Но уже Блок для нас, для России, для будущего больше, чем «сон», чем «розы над бездной».