Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Шрифт:
Но и для поэтов других школ характерна та же зависимость от закона красивости. Пристрастие к вторичным образам (литература, живопись, музыка), та или иная степень декоративности. Особенно очевидно это в поэзии современного пражского «Скита», занявшегося очищением стиля Пастернака от сниженных образов и вульгаризмов.
Тот же процесс перехода от поисков и новаторства к стилизации происходит на наших глазах последних 2 десятилетия и в подсоветской России. Различен был метод, сущность же - одна. Литературные традиции кристаллизовались, приемы канонизировались. Создавалась картина своеобразного византинизма. Для того чтобы это стало очевидно, достаточно припомнить язык того же Пастернака <в сборнике> «Поверх барьеров», Маяковского, Хлебникова, Андрея Белого, так, как они идут в обратном порядке в истории
С первого взгляда стиль нового поэта может показаться робким. Его декоративное искусство - путем наименьшего сопротивления. На самом деле он - в рабстве у истории.
Мы присутствуем едва ли не при новом расцвете русской поэзии. Только в лучшие ее времена было у нас столько больших поэтов, столько одаренных стихотворцев, столько хороших стихов и даже столько смелых попыток найти новое слово. Смешно при этом говорить о каком-либо кризисе. Но все эти смельчаки остаются всё же, перед лицом истории, неудачниками, а главная их заслуга всё в новых и новых полугениальных неудачах.
Нельзя безнаказанно приходить на свет в годы, слишком близкие к периодам таких головокружительных новаторств, какими были первые два десятилетия XX века для русской поэзии. После них каждое новое открытие кажется подозрительным, а простота - особой изощренностью бессилия. А ведь искусство (и это закон, не считающийся с историей!) немыслимо без поисков нового. Да, без «новаторств», если угодно.
В подсоветской России положение осложнилось еще вмешательством в дела поэзии власть имущих. Декретом свыше «новаторства» там запрещены, вменены в государственное преступление, окрещены «трюкачеством» и «формализмом». Оставалось стихотворчество, ищущее себе образцов где-то посредине между Плещеевым и Некрасовым, но которому всё же была ближе никитинская скромная муза.
Однако вкусы подсоветского поэта были отравлены символизмом, последствий которого невозможно же упразднить никакими декретами. И вот на новой почве расцвела поэзия компромисса. Получилась смесь футуризма с никитинщиной, изощренности с наивностью. Словом, новый вид стилизации.
Эпоха эта по праву должна быть названа по имени поэта Заболоцкого [575] .
Читатели, наверно, еще помнят историю его злополучной колхозной идиллии, «по недосмотру» появившейся в печати - в «Звезде» [576] . После нее Заболоцкий умолк на два года. В конце прошлого года Гослитиздат выпустил «Вторую книгу» Заболоцкого, с виду благонамеренную и заканчивающуюся одой Сталину:
575
Следует отметить, что Н.А. Заболоцкий в это время находился в заключении в ленинградской тюрьме «Кресты»; он был арестован в Ленинграде 19 марта 1938 (что, конечно, не было известно тогда Гомолицкому).
576
О «Торжестве земледелия» см: А. Палицын <Е. Вебер>, «“Социалистический реализм”»,Молва, 1933, №169, 27 июля, стр.2-3. См. также: Г.Н. <Л.Гомолицкий>, «Большой поэт», Меч, 1936, №20, 17 мая, стр.5 (см. в данном томе).
Но сколько же в ней тайного растлевающего яда! Сколько затушеванного прутковского утрирования тематической и стилистической, и даже просодической наивности досимволических русских стихов, соединенного с гротеском Андрея Белого - его чеховщиной и достоевщиной. А над всем этим господствует дух вновь открытой стилизаторской школы - то, что и создает легкое, призрачное очарование стихов Заболоцкого.
Бык, беседуя с природой, удаляется в луга, над прекрасными глазами стоят белыеНу, разве это лишено детского, наивного шарма, мастерски «сделанного» талантливою рукою художника. Разве это не сродни - только совсем в иной манере - панно кругосветного плавания Ладинского.
577
«Прогулка», 1929.
Невозможно поверить ни наивно-материалистической философии стихов Заболоцкого, ни, например, гротескной мрачности их героя, Лодейникова –
Как бомба в небе разрывается и сотрясает атмосферу – так в человеке начинается тоска, нарушив жизни меру. ...И он лежал в природе, словно в кадке, совсем один, рассудку вопреки... [578]Чего только стоят эти гротескные эпитеты Заболоцкого: прозрачные очки, медведь продолговатый, пышный бык и проч.
578
Текст «Лодейникова» цитируется по публикации в журнале Звезда.
У Заболоцкого есть совсем серьезные стихи, писанные как бы «про себя» (по термину Розанова). Но и они двоятся неизбежно на общем фоне его стиля, как двоятся официальные оды северу («Седов», «Север») и Сталину («Горийская симфония»). Впрочем, и здесь у него зависимость (от Пастернака, напр., в «Ночном саду») либо реминисценции («Вчера о смерти размышляя...») [579] .
Книга его, как, кажется, и все лучшие книги нашей современности - представляет собою поле борьбы таланта с непреодолимым окаменением застывающих традиций.
579
Это стихотворение Заболоцкого приведено при данной статье на странице Меча.
Меч, 1938, №33, 21 августа, стр.6.
Голубь над Понтом
Наша эмигрантская молодая литература кажется слишком робкой для ответственных исторических тем. Не боится их один Ант. Ладинский. Роман с Клио начался у него с первых сборников стихов, и вот уже выходит из-под его пера второй исторический роман. И сразу бросается в глаза: Ладинский ищет в истории аналогий своему времени. Невольно от последних лет Римской империи (XV-ый легион), осаждаемой варварами, гибнущей, изнеженной Византии («Голубь над Понтом») мысль его обращается к России, к современному дряхлеющему цивилизованному миру...
«В печальное время посетила мир душа моя, - говорит герой “Голубя над Понтом”, патриций Ираклий Метафраст: - мы прожили ее (жизнь) в страшную эпоху, когда всё рушилось, когда не было уже никаких иллюзий».
Но если «XV легион» был пронизан прозрачною скорбью безнадежности, то в «Голубе над Понтом», - если не ошибаюсь, впервые у Ладинского и, пожалуй, впервые в эмигрантской литературе, - прозвучала мужественная нотка, достойная нашей смутной эпохи. Для посетившего мир в его минуты роковые [580] оправданием - очищающее страдание, труд и мужество.
580
Аллюзия на стихотворение Тютчева «Цицерон» (1836), выбранное для эпиграфа и в романе «Совидец», писвшемся Гомолицким в это время.