Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Гомолицкий Лев Николаевич

Меч, 1935, №43, 31 октября, стр.6. 

«Полет вверх ногами» и «Читательская масса» (Борис Новосадов. «Шершавые вирши». Таллин, 1935)

Книги молодых авторов всё чаще стали выходить с указанием «адреса для переписки». Так, например, В.С. Яновский в своей «Любви второй», о которой писал недавно на страницах «Меча» А. Бем [341] , обращался к читателям со следующим призывом:

341

А.Л. Бем, «Письма о литературе. О “Любви второй” В.С. Яновского», Меч, 1935, №38, 29 сентября; Альфред Людвигович Бем. Письма о литературе (Praha: Euroslavica, 1996), стр.231-235.

«Читатель! Сообщите Ваш отзыв об этой книге по следующему адресу» и т.д. (следовал адрес).

Не

знаю, дают ли эти призывы какой-либо результат, но свидетельствуют они о трогательных попытках «пробить лед» читательского равнодушия и через головы критиков столковаться с так называемой «читательской массой». Сколько можно судить по возмущенным письмам, полученным редакцией «Меча» по поводу цитат из «Любви Второй», приведенной в статье А. Бема, книга Яновского на особенное сочувствие «читательской массы» рассчитывать не может (а жаль - книга в ряду других книг на редкость примечательная!). Так, одна читательница называет ее «мерзкой» и «гадкой», а один «отец двух взрослых дочерей» с возмущением вернул номер газеты. И всё это за пристрастие В. Яновского к устарелой моде «физиологической» литературы, за которое А. Бем и пожурил немного автора. То, чем европейского читателя уже давно не удивишь; то, что им почитается уже патриархально-захолустным, - наши зарубежные «читательские массы» принимают за вредное новаторство.

Явление это понятно. Слишком трудно русскому рядовому зарубежнику следить за всем тем, за чем каждый настоящий писатель по долгу своей профессии следить обязан. Он (писатель, особенно молодой, по-молодому увлекающийся) поглотил Селина и изучает последние лингвистические дерзания Джойса. Широкой массе зарубежных читателей Джойсы и Селины по многим, и материальным и психологическим, причинам недоступны, и, узнавая с опозданием о их «революциях» из вторых рук, от молодого русского автора, она, естественно, чувствует себя озадаченной и возмущенной...

Боюсь, что судьбу Яновского разделит и Борис Новосадов, ревельский поэт, только что выпустивший свой сборник стихов «Шершавые вирши» [342] . Едва ли дерзкие строки его, вроде:

....жажда облапать беспредельное...

найдут сочувственный отклик [343] . А между тем, автор не «безграмотен». Он прошел сложный путь от имажинизма к современным исканиям. Книга его симптоматична для нашего литературного сегодня. «Жажда облапать беспредельное» не издевательство, не кощунство, а от больших сердечных глубин и большого отчаянья и надежды.

342

См. о нем: С. Исаков, «Борис Христианович Тагго-Новосадов», Радуга (Таллинн), 1993, №12, стр.49-53; Г.М. Пономарева, «Б. Тагго-Новосадов в газете “Новое Время” (1941-1944)», Балтийский архив. Русская культура в Прибалтике. Т. 1 (Таллинн: Авенариус, б.г.), стр.252-260.

343

Ср. отзыв Юрия Мандельштама, Возрождение, 1935, 14 ноября, стр.4.

Надо уметь кидаться В пропасть, открыв глаза.

Вот этот мотив полета «вверх пятами» и определяет тему Новосадова. Настойчиво он повторяет его:

Около - ни души. Тьма кругом холодна. Шепчет черт: согреши, Выкинься из окна.

«Шершавые вирши» не стихи в обычном их понимании - не стилистические упражнения. Это прежде всего книга (техника версификации тут не цель, но средство), и книга щемящего, головокружительного полета или падения. Если уж сравнивать ее с книгой, написанной в том же «головокружительном» устремлении («открыв глаза») - прозой, нельзя отказаться от параллели с последней апокалипсической философией Розанова.

К сожалению, смятение свое Новосадов направляет не по адресу.

Книга его выпущена в ограниченном количестве экземпляров. Эта традиция, установившаяся теперь за рубежом, в данном случае, я бы сказал, просто полезна. Не дай Бог, если «Шершавые вирши» действительно дойдут до «читательской массы», в то время как распространение ее среди литературных сверстников поэта должно производиться в порядке живого обмена творческим опытом. Резюмировать это можно следующим образом: такие явления, как «полеты» Новосадова, с несомненными реминисценциями несколько устарелых европейских литературных мод, либо - еще творческая лаборатория, либо уже - поэзия будущего. В обоих случаях ждать автору сочувствия широкого читателя не приходится.

Меч, 1935, №49, 15 декабря, стр.6. 

В завоеванной области

1

Собственно,

в эту завоеванную область мы попали вразброд (как уединистам и полагается), каждый по-своему, и разное время нам благоприятствовало. Я даже не совсем ясно представлял, как очутились в «сфере вечности» другие. Мой же путь был не от моего сознания или воли. Я нашел свою мудрость, как находят невнимательные люди деньги на улице: когда под ногами на солнце ярко резнет глаза - монета.

Талант у меня, конечно, был. Это я теперь издали угадываю. Хотя бы в том, что через смерть я прошел еще 18-летним мальчиком. Думается, что это единственный путь из времени в вечность: через смерть. Не всем удается так рано проделать его, а многим и вовсе не удается. Это предсмертное томление - физиологическое щемление ужаса, исступ жути, давление в нервной и кровеносной системах - сознание затерянности, предельного бессилия и уничтожимости человека. Тут встают вопросы неприступные: нельзя продолжать жить, на них не ответив, ответить же можно лишь чисто физически пройдя через смерть - личное уничтожение.

Тут жизнь измеряется мужеством человека, мужеством измеряется глубина человека. Люди, боящиеся мысли о смерти, лишены мудрости.

Время мое (собственное, не общее) начало свои круги с этой мысли и на сознании иллюзорности человеческого представления о жизни и смерти растаяло перед сиянием вечности.

2

У родителей моих были дела с Масловской, вдовой того самого Масловского, который в неправдоподобное лето, когда живые искали убежища у мертвых, прятался и был убит на кладбище [344] . Как-то утром в августе мама просила меня проводить к Масловским. Они жили за казармами в одном из трех домиков, стоявших уже почти в поле на отлете. Против их дома вдоль канавы, отделявшей шоссе от свекловичного поля, лежали огромные бревна. Ожидая, пока кончится деловой разговор (он был мне безразличен), я остался на улице и присел на бревно. Вокруг было пусто. Далеко от меня, там, где тянулся забор из колючей проволоки, возле будки стоял часовой. Небо было покрыто бесцветным туманом. День был серый. Рассеянный ровный свет, как в ателье фотографа, ровно освещал камни шоссе, помятую траву вдоль недавно вырытой солдатами и слишком геометрически правильной канавы, покосившийся забор Масловских, осенние, августовски убранные деревца. До боли отчетливо резко на просвечивающей облачной завесе неба стояли веточки с редкими разноцветными листками. Я глядел на них, и глазам становилось всё больнее. Так бывает, когда человек, ослабленный болезнью, еще с легким головокружением выходит впервые из дома в сад. Контуры предметов были заострены, и вдоль них шла мерцающая полоска сияния. Я перестал глядеть на небо, но и под ногами на земле каждая травинка пылала, каждый камень, каждая тень светилась как фосфор в темноте. Я взглянул на забор, на стену дома - они ярко фосфоресцировали. В снежный вечер, когда сгущаются краски заката, так разноцветно горит снег. Но был пасмурный август, был серый день, было безразличное спокойствие, а всё окружавшее меня разноцветно сияло, излучалось, уже - пылало. Испуганный, возбужденный, я вскочил со своего бревна. Свет всё ширился, и предела этому не было. С неба лилось ослепительное желтое пламя. Мир стал раскаленною печью. По земле были разбросаны пылающие угли - белые, зеленые, голубые, фиолетовые. Из глаз моих полились слезы - от жара или восторга. Я поднес к глазам руку и увидел: кости ее просвечивают золотым фосфором сквозь жилы, мускулы и кожу. Закрыл глаза, но веки не защищали их, стали прозрачны. Состояние это было блаженно и нестерпимо. Я говорил с собою, плакал и не стыдился этих слез. По шоссе шел кто-то - сначала я испугался увидеть в таком состоянии человека, но когда он приблизился, я смотрел на него упорно, внимательно - орбиты глаз моих пылали, по щекам текли слезы, я чувствовал, что во мне возжигается и источает нестерпимые лучи источник света, что мои кости просвечивают сквозь одежды и тело, что сердце мое маленьким горячим благостным солнцем сияет через глаза, через мой голос, через кожу - теплыми милостивыми лучами...

344

См. также рассказ «Черная кошка». Ср. эпизод с прячущимся на кладбище ротмистром в 4-й главе «Совидца».

Ночью я не спал: тьма мягко фосфорисцировала. Снаружи вдоль стен шарило лучами внешнее сияние, проницающее камни, известку. Мое тело источало голубоватое сияние, освещавшее комнату. Восторженный мир веял надо мною.

В таком состоянии я провел неделю. Я бродил по пустырям и улицам. Невыносимы мне были только звуки. Музыка стала скрежетом - даже заглушенная, мелодичная. Тишина же звучала тысячью голосов, покрывающими их трубами и громами. Лунною ночью я следил ослепительные облака, с металлическиим звоном скользившие по небу. Днем пестрая осенняя листва мелодично гремела, блестя и сверкая на ветках. Пламя травы дымилось, раскаляя землю. Священные цикории - клочки неба, разбросанные по пустырям, разгораясь, потрескивали, как угли в печке. Солнце было громом - оно троилось и тысячерилось, заполняя небо. Звезды были огненною тканью, полыхавшей над землей. Они были видны днем. И всё это время я непрерывно писал, громко читая свои стихи и плача от звуков своего голоса.