Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Шрифт:
Можно ли жить, не только что-нибудь делать, - с такими мыслями? И умирать, не только жить, нельзя (слишком страшно!). Какие уж тут стихи!
– так, «тихое дело» (определение из «Комментариев» Г. Адамовича) [369] , чаепитие перед смертью:
368
Стих. «Не диво - радио: над океаном...».
369
«Но ведь стихи всегда беззащитны. По совести: кому они нужны, - в жизни, ну для этого “жизнетворчества”, для работы и бодрости, кому? Всё идет мимо. Не будем же лгать, оставаясь с глазу на глаз: это лунное, тихое дело - не надо на него нападать. Это два слова там, два слова здесь - еле заметно, не всегда внятно, - которые два сердца, два слуха то здесь, то там услышат. Прогресса не было в поэзии, не будет и упадка».
– главка «Оправдание стихов» в статье «Комментарии», Числа. Сборники под редакцией Николая Оцупа. Кн. 7-8 (1933), стр.164.
370
Стих. «По улицам мы медленно идем...».
4
Но не все младшие парижане лелеют «голые лиры».
Вы к мертвецам относите меня. Послушайте, ведь вы совсем не правы! Ввиду того, что я живее всех...Так протестует А. Гингер [371] , а за ним могут повторить «мы живы!» и другие. Да, «бытие» их трудно. Одиночество, да и множество других причин, может быть, делают его невыносимым. Поэты не скрывают от себя своей беспомощности и усталости, но ищут во всем этом жизни, а не смерти. «Как трудно жить без настоящих дел», - жалуется Софиев и тут же отвечает себе: «Должно быть, одиночества удел судьбой дарован нам как испытанье» [372] . Мужественная лира В. Смоленского, воспитанная на поэзии Лермонтова, давно уже известна. И еще можно привести здесь ряд имен других поэтов, с полным сознанием относящихся к своей трагической судьбе.
371
Стих. «Жалоба и торжество».
372
Стих. «Как трудно жить с растерянным сознаньем…».
Но лучшим доказательством жизнеспособности младших поколений поэтов является всё среди них наиболее талантливое и одаренное. Подлинная поэзия и есть сама жизнь, так как что же она, как не созидание новых ценностей, результат творческого жизнеутверждающего напряжения.
И подлинное «дольней лозы прозябанье» мне слышится в голосах еще не окрепших, недовоплотившихся поэтов, но уже определивших свое отношение к искусству. Слова им нужны для истинного назначения речи - служить высшим человеческим целям. У них и тема о смерти обращается темой о жизни, если не этой, повседневной, то новой, возввышенной и очищенной. И высказываться они умеют просто, немногословно:
Это всё?– Конечно, до гроба. Это жизнь? А что же?
– она. – Значит, эта лишь так, для пробы, Значит, будет еще одна. (К. Гершельман, Ревель) [373]
Лишь на них до конца оправдывается название сборника - «якорь - надежды символ».
Меч, 1936, №4, 26 января, стр.10. Перепеч.: Якорь. Антология русской зарубежной поэзии. Под ред. Олега Коростелева, Луиджи Магаротто, Андрея Устинова (С.-Петербург: Алетейя, 2005), стр.223-227.
373
Стих. «Удалось однажды родиться...».
Черная
1
После обновления в Киеве куполов [374] дыхание чуда достигло и наших мест через границу, как свободно перекочевывают из страны в страну облака и бури. Где-то в колодце стал показываться образ святого, где-то являлось видение, и наконец совсем близко, в соседней беднейшей деревушке Развесы обновились иконы.
Продолжалось это уже с неделю. Иконы начали обновляться в других деревнях. Паломничество в Развесы росло. Говорили, что иконы просветляются на глазах у толпы. Решив, что, может быть, это единственный случай стать свидетелем чуда, я собрался тоже. Но выбрал дорогу не пыльным шоссе, как шли все, а вдоль речного берега, холмами с уже полуосыпавшимися, заросшими окопами на их склонах. Это была моя первая прогулка, совсем одинокая, полем. До этого еще выходить из города было небезопасно.
374
Обновление икон, куполов и крестов в храме в честь иконы Божией Матери «Всех Скорбящих Радость» на Житомирской улице в Киеве 19 июля 1923г. на глазах у многочисленной толпы. Чудо распространилось на другие храмы и территории СССР. Ср.: Л. Гомолицкий, «Живой источник. “Крыся” Шанявского в Национальном театре», Меч, 1935, №13, 31 марта, стр. 6 (перепеч. в этом томе).
Окончив последний забор и выйдя на колеи, змеящиеся вдоль реки, я снял ботинки, всё равно ног не защищавшие, а только наполнявшиеся сквозь дыры песком и камушками, я пошел было этою пылью, ласкаясь ее мягкой теплотой, но, боясь напороться на стекло или камень, свернул на жесткую, покалывающую песчинками разнеженные пятки тропинку. Покалывания эти были любострастно сладостны, как щекотка. Ветер насвистывал в дыры ботинок (я взял их наперевес на плечо), навевая иногда их ослабленный запах прелой кожи. Так же свеже пахла река, тяжелою стеклянною кашей кипевшая справа. Мне никто не встретился, кроме мальчишек, гнавших стадко гусей.
Посреди дороги, через тропинку и колеи, тоненькой струйкой в своем карликовом русле прожурчал ручеек. Я пошел против его течения и набрел на источник. Успокоительная чистота его дала мне безвременный миротворный отдых. Я поплескал ледяной водой на ноги, вновь крепко закатал под коленки штаны, всё время в ходьбе оползавшие, потом долго смотрел на дно источника сквозь воду более прозрачную и чистую, чем воздух. Дали же были замалены ветровой дымкой - а видно оттуда было далеко, верст за сорок и больше: дальний лес, деревушки и на горизонте пунктиром - уже в чугунной мгле расстояния - железнодорожный мост, взорванный во время войны и только недавно отстроенный.
Человеку редко случается побыть самому с собой, когда исчезают всякие препятствия между его сознанием и истинной (а не фантастической - в прошлом или будущем, но в настоящем) жизнью. Ему всегда кажется, что вот в эти минуты, если бы они пришли, и удастся всё понять, обдумать и решить. Но минуты эти проходят - я знал их и там, у источника, и еще в минуту физического труда - и оказывается, что говорить человеку с самим собою не о чем, решать ничего не надо и никаких настоящих мыслей нет...
2
Иконы обновились сразу в нескольких избах. Я встречал знакомые семьи, с маленькими детьми, свертками с закуской и бутылками с молоком. Они толкались в толпе пришлых крестьян, волочивших за плечами котомки, босых старух. Стволы деревьев, лежащие вдоль дороги, приступочки у изб, заборы, всё было занято. Но всюду царила молчаливая торжественность. Губы шептались, было слышно, как шаркает множество ног по земле, в избах, каменно плотно стояла толпа, звякали медяки на подносе и пылали знойным костром церковные свечи. Хозяева набожно объясняли, с какого края икона начала просветляться. Толпа сосредоточенно смотрела, и на ее глазах бумажные простые олеографии икон светлели, пошедшие по ним пятна сырости редели и сползали с них.
Я потолкался в праздничной давке (как на заутрене). Видел нашего бывшего мирового судью, который с восторженным просветленным («обновленным») лицом шептал: - Просветляется, просветляется.
Мне стало не по себе. Я пошел искать местечко, где бы отдохнуть в тени и освободить ноги, уже избаловавшиеся боевой прогулкой. На краю деревни набрел на скамейку под плетнем - с реки через огороды тянуло душистой свежестью. На скамейке уже сидел молодой человек, тоже горожанин, недавно появившийся в наших местах. Я знал его в лицо: это был сын того капитана Масловского, прятавшегося от большевиков и погибшего на нашем кладбище (живые искали убежища у мертвых и даже тут не находили его).