Сочинения в 2 т. Том 2
Шрифт:
— Вижу, что где-то чего-то я не дотянул, — сетовал Панас Кириллович, не скрывая огорчения, а потом и раздражения. — Или «юная кадра» нынче хлипкая пошла, бригадирского громкого слова опасается, или тут, может, возраст виноват? Сбрось я из своих шести десятков половину, да отпусти гриву до плечей, да в руки гитару — тогда бы они валом ко мне хлынули!
Пожилой рыбак, звеньевой Иван Иванов, человек веселый и насмешливый, сочувственно подсказывал:
— Не плохо бы тебе, Кирилыч, еще и брючишки в обтяжку.
— А еще чего?
— И, конечно, бантик…
— Куда?
— На шею.
— Это
— Для красы.
Кирилыч пропаще махнул рукой.
— Не тряси мою душу. Клоуну в цирке место: что ему делать на Охотском берегу?
В другой раз Иван Иванов невинно спрашивал:
— А не завести ли нам в стане, Кирилыч, музыканта? Чтоб на постоянно, а? Слышал я, что у древних египтян так велось: один себе в дудочку дудит, а другие вкалывают!
Нужно было знать характер Братана, чтобы подсовывать такую язвительную нелепицу, особенно в пору, когда ставники были пусты и бригада переключалась на сбор морской капусты. Хитрец Иванов достаточно знал Кирилыча и, забавляясь, донимал исподтишка:
— Оно, конечно, бригадир, капуста — вещь стоющая. Соберу я семь центнеров этой прелести и получу, как за один центнер корюшки. Разница? А ведь очень малая: корюшка — та сама в сеть идет, а с капустой надо поваландаться, и тут она, дудочка, ох и кстати!
Постепенно Кирилыч мрачнел, начинал сердиться:
— Истинно, Иван, говорится, что работа — с зубами, лень — с языком.
Весельчак Иванов прикидывался простаком:
— Я почему про дудочку вспомнил? Потому что и вчера один «кочевник» притопал, и, можешь мне верить, — музыкант. Фигура-то, фигура! Сам длинный, в фасонных туфельках и черный короб под мышкой, вроде большой бутылки? не иначе скрипка в том коробе или дудка.
— Складно врешь ты, Иван.
— Клянусь!
— Врешь и строишь насмешки.
— Ну, Панас Кириллович, при вашей солидности неловко вам будет извиняться.
— Ладно, — сдержался бригадир. — При всех извинюсь — покажи мне того, с дудкой.
И надо же было случиться, что на следующий день, словно бы в оправдание Иванову, в стане появился жилистый, высоченный парень в кепке набекрень, в туфлях узорной выкройки, да еще с нескладным коробом.
В море с утра штормило, и вся бригада находилась на берегу: кто чинил сети, кто конопатил лодку, кто копался в моторе. Иван Иванов заканчивал новое весло, а Панас Кирилыч счаливал оборванные буксирные тросы. Он даже вздрогнул от удивления, когда нежданный гость шагнул через порог подсобки, обронил небрежное «здрасте» и выпрямился во весь свой редкостный рост.
— Что ж, присаживайся, гостем будешь, — сказал Кирилыч, смахивая с табурета лоскутья брезента и клочья пакли. — Помнится, батя мне говорил: не бойся гостя сидячего, а бойся стоячего. Вон какой у тебя сундук занятный — ты часом не музыкант?
Парень помедлил с ответом, поудобнее уселся на табурете, отставил свой короб, потянулся, вздохнул:
— Это, дедушка, хороший признак, если знакомство с музыки начинается. Да, немного музыкант. Правда, самоучка. А в этом футляре у меня — баян. Можно сказать, неразлучный товарищ.
Сначала Панас Кирилыч готов был обидеться: почему «дедушка», не в насмешку ли? Тут же подумалось, что, хотя у «кочевника» и не дудка — баян, все
Хмурясь и не поднимая глаз, Кирилыч спросил:
— Так все же кто ты, голубь, и по каким делам? Ежели музыкант и для концерта присланый — у нас такое бывало — примем.
Парень хлопнул ладонями по коленям и засмеялся.
— Да что ты, дедушка! Что за концерт? Я — на работу.
Тут Панас Кириллович в сердцах отшвырнул конец троса.
— Нету здесь ни дедушек, ни бабушек. Есть товарищ бригадир, и есть у него фамилия. Как ты, работяга, перед бригадиром сидишь-то развалясь?
Парень неловко поднялся с табурета и поспешно снял помятую кепчонку, а Панас Кирилыч, тоже вставая, ненароком глянул ему в глаза, глянул и сразу же пожалел о своей резкости. Глаза у парня были ясные и добрые и смотрели с детской наивностью. Видимо, он верил, этот «младенец», в людей, шел сюда по камням или трясся попутной полуторкой с какой-то надеждой и ожидал от этой встречи на неприветливом берегу только хорошего.
«Доверчивый, — подумал Братан. — Есть еще и такие… Но к чему он тут пригоден — в стане, на кунгасе или на катере? Ростом, и верно, вымахал, а в плечах узок, и пальцы — сказано, музыкант — нежные. С такими ли пальцами тросы мотать, со снастями, с веслами управляться? Оно, конечно, можно бы и подучиться, но не рыбацкого роду человек, а из дуги оглобли не сделаешь. Значит, нужно, как водится, приютить путника, обогреть, накормить и распроститься».
— Ступай-ка, почтенный, на бригадный камбуз, — распорядился Братан, — скажешь там шефу, нашему кормилицу Калинычу, что я послал. В дальнейших твоих заботах он и разберется.
На том и расстался Панас Кириллович с нежданным гостем, не сомневаясь, что обходительный Калиныч не замедлит отправить его с оказией в Южно-Курильск.
На Курилах, как и на всем побережье от Посьета до Корсакова, от Паланы до Уэллена и далее на запад, в студеных краях, непреложен добрый обычай: путнику хлеб и соль, чай, табак и ночлег. Соблюдал и Братан этот славный давний порядок, хотя и досадовал на «кочевников» — легких людей, зараженных пристрастием к перемене жительства: сколько такого ни устраивай, ни ублажай, поработает месяц-другой, получит свое и сорвется. И не туда уедет, где лучше, нередко туда, где хуже: ему это не забота — он везде временный.
Впрочем, вскоре бригадир забыл о «музыканте»: с моря пришла весть, что объявилась корюшка, и Панас Кирилыч подался малым катером на ближний ставник.
И промелькнула неделя, полная той неустанной бессонницы, общего азарта и непременной суеты, которыми на рыбалках обычно отмечена пора удачного лова, прежде чем Братан вспомнил о парне с коробом. А вспомнил потому, что, возвращаясь в свою времянку привычно безлюдным берегом и остановясь передохнуть среди черных глыб камня, битых раковин и бревен плавника, в тишине ясного звездного вечера, какие редко здесь выдаются, вдруг услышал задумчивый голос баяна.