Сочинения в 2 т. Том 2
Шрифт:
В тишине и странном покое он долго и напряженно прислушивался, раздумывая над одним-единственным вопросом: неужели так и умирает человек? Знает, что уже умер, и продолжает слышать чьи-то голоса и далекую негромкую мелодию. Если бы он мог сказать на прощанье своим ребятам хотя бы два-три слова! Свое последнее желание! Нет, не услышат. А Мишутка? Умер и он? Ну, косматое, беспощадное Охотское, каким же значится бригадир Братан у тебя на счету? В какие глубины ты его упрячешь? Можешь не бесноваться, не радоваться: он — настоящий курильский рыбак, и думал не о смерти в
Голос Ивана Иванова — не насмешливый, как обычно, а словно бы просящий и сдавленно взволнованный, — послышался где-то совсем близко, но Братан не тотчас разобрался в смысле слов:
— Губы дрогнули… Братцы, родные, ну, ей-богу, дрогнули! О, ты, дьявол, счастливый, Петр Петров!..
Панас Кириллович прислушивался и раздумывал: значит, в звене обретается еще один «двузначный»? Может, и он хлебнул студеной морской водицы и, счастливый, остался жить? Да, в таком случае, действительно, счастливый…
Братан пошевелил руками, убедился, что целы и послушны, крякнул, поднатужился, приподнялся, сел; в тесной комнатушке то ли в тумане, то ли в табачном дыму перед ним замелькали, потом постепенно четко обозначились напряженные, неподвижные лица.
Тут, пожалуй, некстати ему подумалось, что это похоже на кино, когда обрывается лента и на экране все замирает: люди, колеса, ветки деревьев, птицы на лету… Лента приходит в движение, и вот уже ожил, наполнился смыслом привычный мир… Так было и сейчас: будто над самым ухом Панаса Кирилловича неугомонный Иванов оглушительно рявкнул:
— Значит, нету еще, братцы, на морях таких штормов, чтобы нашего бригадира окорнали!
И все пришло в движение — лица людей, их руки, плечи, комнатушка наполнилась неразберихой голосов, а с берега, сквозь кем-то открытую дверь, тяжело ввалился каменный грохот моря.
— Что мой Мишутка? — спросил Братан и, обернувшись к окну, тотчас увидел своего молоденького моториста: щеки у него запали, губы присохли и почернели, правая рука висела на перевязи. Он подался вперед и заговорил поспешно, взволнованно:
— А нашего «Утенка» выручили!.. Сам Иван Иванов первый на корму взобрался. Ну, скажу вам, тут парни… Железное звено!..
Панас Кириллович вздохнул глубоко и свободно.
— Спасибо Ивану, заядлому. Малый он с перцем, но… рыбак!
Ему хотелось бы сказать значительно больше: после такого потрясения, когда пучина глухо, намертво сомкнулась над головой, когда уже не стало и страха — его сменило состояние темного покоя, и вдруг опять вернулась, грянула близким прибоем, засияла жизнь, — в такие минуты говорить бы с друзьями, не наговориться. Но Панас Кириллович запнулся на полуслове и промолчал… Тот самый парень, что стоял на белой стенке (видимо, на носу шлюпки) среди летящих волн, — именно он, бригадир был уверен, что не ошибся, — теперь сидел рядом с Мишуткой и спокойно, доверчиво смотрел на Братана.
— Я тебя запомнил и не забуду, — сказал ему Братан. — Знаю, что было тебе, друг, не легко с таким, с шестипудовым управиться… Где же я видел тебя раньше? Да, точно, видел и не чаял, что ты — судьба.
— Это Петя Петров, — сказал Мишутка. — Он еще считается новеньким.
— Ну, новенький! — громко вмешался Иванов. —
Рыбаки попритихли и стали расходиться. Иванов налил из термоса чашку черного кофе, достал из клеенчатого кошеля хлеб, придвинул блюдце с маслом, открыл банку сгущенного молока. Все у него делалось само собой, бесшумно и ловко, он только пошевелил пальцами, а ужин был уже на столе.
Но Братан от еды отказался, отхлебнул кофе и задумался, прислушиваясь.
— Ручаюсь, Иван, что по шкале Бофорта ветер сейчас не менее тридцати метров. Да, в секунду… Это называется — жестокий шторм. Вон как оно, по всем правилам нарастало: с вечера был свежий ветер, потом стал сильным, крепким и очень крепким, и перешел в шторм, и в сильный шторм, а сейчас — последняя ступенька перед ураганом — жестокий шторм… Ну, сторонка! Десять раз клялся, что уеду, что хватит с меня Охотского — по горло им сыт. И не уехал… Но уж теперь!..
Иван сидел напротив бригадира у маленького стола и весь был настороженное внимание.
— И теперь не уехать вам, Кирилыч. Потому что оно, Охотское, характеру требует. Сошелся характером — не уедешь. Я вот какое уже время к своим рыбакам приглядываюсь; одни уходят, другие остаются. Легкую щепку волна смывает, а об железо и сама — в дым!
Братан все прислушивался к тяжкому, прерывистому гулу моря.
— Я, понимаешь ли, все о том парне думаю. Теперь он мне вроде бы родня. Глаза у него ясные и добрые, однако же смельчак!..
Тут Панас Кириллович, видимо, что-то припомнил, засуетился и привстал с постели.
— Послушай-ка, друг Иван… Он, этот Петров, не играет на баяне?
Иванов, казалось, не расслышал.
— А парнишка — нужно бы приглянуться к нему, он-то с изюминкой! Что ж, мне и раньше подобные встречались — славные трудяги, да и люди приветные.
— Про таких говорят — романтики.
— Вон куда ты забрался, Иван!..
Звеньевой усмехнулся.
— Ты послушал бы, как он говорит! О людях, о друзьях-товарищах нужно думать лучше, чем они есть, говорит он, и они станут лучше. А женщину, говорит, нужно по-хорошему, по-доброму выдумывать. Ему кто-то из наших ребят возьми и брякни: «Ты чудак!» Так он и на малость не обиделся: «Наверное, — говорит, — немного чудак, о чем не сожалею. Потому что с романтикой интересней жить». Вот каков парень, а? В общем, добрая кадра!
Прислонясь головой к стене, Братан засмотрелся на огонек лампы.
— Теперь все понятно, — сказал он. — И что у вас тут музыка, понятно. Я — черствый сухарь. Спасибо тебе, Иван, за урок. За «добрую кадру».
Заядлый Иванов оставался самим собой и даже на этот раз не обошелся без «укола»:
— А вчера перед вечером, в самое затишье, он новую песенку спел: «Кто-то теряет, кто-то находит…» Может, где слышали? Артист!
Братан промолчал. Он мог бы ответить Ивану, что в этой несложной истории ни у кого из них не было потерь. Но усталость окончательно сморила Панаса Кирилловича, и он не заметил, как уже во сне возвратился в тот памятный звездный вечер, когда, шагая берегом в рыбацкий стан, услышал негромкую мелодию баяна.