Сочинения в двух томах
Шрифт:
Понеслись по белу свету Ветры
С лютой вестью каждой божьей твари, —
И поднялся стон со всей вселенной:
Взвыли Ветры, море заревело,
И леса завыли, заскрипели,
Люди, звери, у кого есть голос,
Возопили; у безгласной твари ж,
У металлов и у гор и камней,
Слезы вдруг безмолвные, такие,
После хлада и мороза солнце
(Но тогда на радость, тут от скорби),
Потекли обильными струями...
Но была в горе одна пещера.
Там, покров свой белый не скидая
Никогда, сидела великанша
(Некогда она царила в мире,
Но была побеждена Одином
И в пещере темной укрывалась).
Та на слово вестников небесных
Из скалы угрюмо отвечала:
«Я с сухими разве лишь глазами
О красавце Бальдуре заплачу:
Будь он жив иль мертв — он мне не нужен!
Пусть его сидит себе у Геллы!»
Так у Геллы и остался Бальдур».
10 Кончил вещий старец. Слушал Конунг
И еще поник главою ниже.
Сквозь золу едва мерцали угли.
В забытьи склонился вещий старец.
Поутру открыл он очи: Конунг
Так же всё сидит на том же месте;
Чуть свалилась с плеч медвежья шуба,
Бледный луч скользил кой-где по складкам
Золотой истершейся одежды,
Освещая грозный облик, с длинной
Бородой, с нависшей бровью. Конунг
Был уж мертв. Судьбы его свершились.
<1870>
ПУЛЬЧИНЕЛЛЬ
В Неаполе, — когда еще Неаполь
Был сам собой, был раем ладзаронов —
Философов и практиков-бандитов,
Бандитов всяких — режущих, казнящих,
С тонзурою иль без тонзуры — в этом
Неаполе времен минувших, жил
Чудесный карлик... Маленький, горбатый,
Со львиною огромной головой
И с ножками и
Он был похож как раз на мальчугана
В комической, большой античной маске:
Таких фигур в помпейских фресках много,
Его мама и померла от горя,
В уродстве сына видя наказанье
Господне «за грехи отцов...» Отец же —
Он был мудрец с вольтеровским оттенком,
Хоть волею судеб и занимался
Сомнительной профессией (знакомил
Он с красотой живой Партенопеи
Приезжих иностранцев) — он об сыне
Судил не так. Он говорил, что эта
Наружность — дар фортуны: Пеппо с нею
Наверно будет первым майордомом
У герцогов, пажом у короля,
И комнатной игрушкой королевы.
Он так и умер в этом убежденье.
Но не сбылось пророчество: бедняга
Не в практика родителя сложился.
Кормился переписываньем ролей,
Был вхож в театр чрез это, за кулисы,
А весь свой день сидел в библиотеке.
И что прочел он — богу лишь известно,
Равно как то, чего бы не прочел он!
Всё изучал: историков, поэтов,
Особенно ж — трагический театр
Италии. Душой он погрузился
В мир Клеопатр, Ассуров, Митридатов,
И этих-то сценических гигантов
Размах усвоил, страсть, величье, пафос;
Он глубоко прочувствовал, продумал
Все положенья, все движенья сердца,
Весь смысл, всю суть трагедии постиг, —
Так что когда, в кругу своих клиентов,
Оборванных таких же бедняков,
Читал он, — эти все гиганты
Всё становились меньше, меньше — но
Зато росло в размерах колоссальных
Одно лицо — без образа и вида
И без речей — которое безмолвно,
Неудержимо, холодно их губит,
И что в трагедии зовется Роком.
И этому безличному Молоху —
Как говорил один аббат, любивший
Его послушать, Пеппо особливо