Сочинения. Письма

Куняев Сергей Станиславович

47

Вокруг нее охотников Круги сужались, Но покуда еще Никому не довелось Приручить, прикрутить, Окольцевать ей палец, Захватить хоть горсть От пепла ее волос.

…………………………………….

48

…На обратном пути от Горлицыных, В карете качаясь, Заезжая в настежь распахнутую зарю, Говорил Синицын: «В магарычах не стесняюсь! Продолжай — говорю тебе! — Отблагодарю!» Хлыщ в смешок. (Подсчитал — работать недаром.) …Еще через день, отстранясь от дел, Свиделся Артемий Федулыч с товаром В горлицынской гостиной, Как захотел. Чем не кавалер? Конечно, определенно! Лучшего отыщешь ли, Душой не кривя? За него разговаривали миллионы — Его золотые, Родимые братовья.

49

«Как живете?» (Нету цены товару!) — «Вы мне привлекательны, хоть и не льну…» …В первый раз лет за десять Взял гитару И, не торопясь, Зацепил струну: «Ты скажи мне, перстень свадебный, Я кому тебя дарю? Будь ты крепок, перстень свадебный, Будь ты крепок, говорю! Ты свети нам, перстень свадебный, Помогай слюбиться нам, — Для того я, перстень свадебный, Прижимал тебя к губам. Сорок тысяч перстней свадебных — Каждый круглый золотой, Сорок тысяч перстней краденых И один законный — мой. Сорок тысяч перстней краденых, Ты же всем перстням отец, Круглый пламень, пламень свадебный, Золотой мой бубенец».

50

Так решился Торг короткий ладом — Понапрасну

гитар Синицын в руки не брал. Он поцеловал мамашу в лоб, Заплатил что надо И увез невесту К себе, За Урал. А еще через год, Весной, Когда на гагарах Линяло перо, В апреле месяце, или возле того, Зейск съезжался с букетами На тройках и парах Поздравлять с рожденьем сына его. Приискатели фужеры состукнули. Были Казахами джигитовки устроены, И в весеннем снегу, Раздувая пайпаки, зажиревшие бии Объявили В его заздравье Байгу.

51

Это было весной, Когда, потрескивая, расходились Звездою трещины На речном Ноздреватом льду, Когда барсы в Призейском крае Рыбой плодились, Это было В девятьсот девятом году. Так в великий и долгий Перелет гусиный, Когда, накопивший бешенство, Хлынул разлив, Начиналось детство синицынского сына В скрежетанье машин И пляске лошажьих грив. Годы шли волна за волной С тяжелым шорохом, Шли, стуча сапогами, В глухих просторах страны… … Тринадцатый… … Четырнадцатый… Ширя напитанный порохом, Голубой, как разрывы шрапнели, Воздух войны.

……………………………………….

ЭПИЛОГ

До крестов георгиевских, До самых плеч Октябрьского тумана! …………………………………………… Прячась от партизанщины В таежный урман и лог, Прицепившись к степному штабу Краснолампасного атамана, Синицын вместе с ним Бежал на восток. И когда их оцепили, и — вдруг! — грянули дали Широким «ура», Повторяя: «Бей! Бей», — Крепко сжимая стужу Вороненой стали, Он засел с товарищами В дымной избе. Раз! И еще раз! Внимательно целясь По кожаному матросу, бегущему впереди. Три! Упал Молоденький красноармеец С рваным кумачом На серой груди. И еще раз! Огоньками ненависти и страха Глаз разжигая, Точно, без промаха, в них! ……………………………………………. Но ворвавшийся выборжец Всем телом, С размаху Загнал ему В заклокотавшее горло Штык. 1933–1934

КУЛАКИ

1929 г. Разгар коллективизации. Станица Черлак.

1

Люди верою не убоги, Люди праведны у Чердака, И Черлак На церквах, на боге И на вере стоит пока. Он, как прежде, себе хозяин — До звезды от прежних орлов. И по-прежнему охраняем Долгим гулом колоколов. Славя крест, имущество славя, Проклиная безверья срам, Волны медные православья Тяжко катятся по вечерам. Он стоит, Черлак, И закаты По-над ним киргизских кровей. Крепко сшили купцы когда-то Юбки каменные церквей. Он стоит другим в назиданье, На крещении льда темней, И в Крещение на Иордане Крест На двадцать пять саженей. И в Крещенье Голыми в воду Лезут бабы, пятя зады. И везут по домам подводы Бочки синей святой воды. А на Пасху блестит крестами, Поднимая гам над гульбой, Старый колокол с сыновьями Пляшет, медной плеща губой. И средь прочих Под красной жестью, С жестяным высоким коньком, Дышит благовестом и благочестьем Евстигнея Яркова дом. Люди верою не убоги, Люди праведны у Черлака. И Черлак На церквах, на боге И на вере стоит пока.

2

Из-под самого Иртышска Под безголосой дугой, На залетной Рыжухе — пути не рад — Прибыл разлюбезнейший, дорогой Евстигнея Яркова Родимый брат. Пылью крашенный, хмуролицый, Он вошел к Евстигнею в дом, И погнулися половицы Под подкованным каблуком. Он вошел Сурьезный, не слабый, Вытер пот со лба рукавом, И, покуда крестился, Бабы Удивлялися на него. И, покуда крестился, (— Ми-и-лай!) Будто мерил Могутство плеч, Разлюбезнейший брат Василий, — Евстигней Поднялся навстречь. И покуда бабы, что куры, Заметались туды-сюды, Повстречавшись, как надо, хмуро Прошумели две бороды. Гость одежи пудовой не снял еще, А беседа уже пошла: — Долгожданный, Василий Павлович, Как дела? — Хороши дела. И покуда хлеба крестили, В пузо всаживая им нож: — Что ты скажешь мне, Брат Василий, Как живу? — Хорошо живешь. Из-под самого Иртышска Под безголосой дугой Прибыл вовремя в Черлак-град Столь невиданный, дорог о й Евстигнея Яркова Родимый брат. Темный ситец бабки и красный Женин ситец И сыновья, — Всей семьи Хоровод согласный, Вся наряженная семья. Сыновья ладны и умелы — Дверь с крюков Посшибают лбом, Сразу видимо, кто их делал, — Кулаки — полпуда в любом. Род прекраснейший, знаменитый — Сыновья! Сыны! — Я те дам! Бровь спокойная, волос витый — Сразу видно, Что делал сам. Евстигней поведет ли ухом, Замолчит ли — Все замолчат, Даже дышат единым духом — От старухи и до внучат. И Василий решает: «Вон как!» Косы тени Павловичей. Дом пошатывается легонько, Дышит теплым горлом печей. И хозяин думой не сломан, Слышит лучше всех и ясней — По курятникам робкий гомон, В теплых стойлах ржанье коней. Приросло покрепче иного К пуповине его добро, И ударить жердью корову — Евстигнею сломишь ребро. Он их сам, лошадей, треножил. Их от крепких его оград Не отымет и сила божья, А не то чтобы конокрад. Он их сам, коров, переметил И ножом, И клеймом, И всяк, Никакая сила на свете Не отымет его косяк. Никакая на свете пакость, Ну-ка, выйди, не оробей! Хошь мизинец, Хошь телку — На-кось — Отруби, отмерь и отбей. Ну-ка, сунься к амбарам сытым — Всё хозяйство, вся тишь и гладь Опрокинет вострым копытом И рогами начнет бодать. Дом пошатывается легонько, Дышит горьким горлом печей, Понимает Василий: «Вон как!» Косы тени Павлович е й. Дышат дымом горькие глотки. Чай остыл, И на лбах роса, И на стол хлебнувшие водки, Подбоченясь, вышли баса. И тогда — Хоть и не по приказу Водку встретившие в упор, — По-медвежьи Ухнув три раза, Братья начали разговор. И Василий, башкою лысой Наклоняясь — будто в хомут, Сообщает: — Сестра Анфиса Низко кланяются и зовут. Разговор не сходил на убыль. Он прогуливался как мог, — Лошадям заглядывал в зубы И коровий щупал сосок. Он один ходил Промеж всеми, Поклоняясь печи, огню, Он считал Поклоны до земи И по пальцам Считал родню. Вспоминал, как ругался деверь, И нежданно к тому ж приплел Об одной разнесчастной деве, Кем-то брошенной на произвол. Оба брата хмелевой силе, Водке плещущей — кумовья. — Брат мой старший. — Да, брат Василий. — Во-первых, сообщаю я. Что — В соседственном нам Лебяжьем Вам известный Рябых Семен, Состоятельный парень, скажем, Властью выжит и разорен. И нам видимы те причины, За которыми шла беда, — Не оставлено и лучины, Гибель, скажем, и только. — Н-да. — Досемёнился, Вот-те здравствуй, Как известно, защиты нет, И напрасно на самоуправство Он ходатайствовал в райсовет. Сеют гибель по всей округе, Отбирают коров, коней. Затянули, паря, подпруги. Как рассудишь, брат Евстигней? Босяки удила закусили. — Евстигней раскрывает рот: —

Что тут сделаешь, Брат Василий, Как рассудишь — Колхоз идет. — Что ж колхоз, А в колхозе — толку? Кони — кости и гиблый дых, Посшибали лошажьи холки, Скот сгубили, разъязви их! Разгнездилися на провале: Ты работай — а власть права, Тот работал, а эти взяли, Тоже, язви, хозяева. Мимо сена, И с ходу в воду. Нет копыт, не то чтобы грив. Объявили колхоз народу, А народ кругом супротив. Не надейся, паря, на жалость, Да тебе самому видней. Что же делать теперь осталось? Как рассудишь, Брат Евстигней? Там, В известном вам Енисейском Взяли Голубева в оборот, Раскулачили, и с семейством — Вниз, под Тару, в гущу болот. И не легкое, слышишь, паря, И не ладное дело, брат: На баржах — для охраны — в Таре Пулеметы, паря, стоят. Не открутишься, как возьмутся — Выбьют говор и гонор наш. Наша жизнь — что чаинка в блюдце, Всё отдашь. — Ты, значит, пугашь? — Я что… Может, не согласитесь. — Может… — Может… — Встал Евстигней, Распирая румяный ситец, Руки лезли вроде корней… — Дело сказано братом, дело… Толк известен в его речах. — Голова спокойно сидела Рыжим коршуном на плечах. — Рано нам в бега собираться, Страх немыслимый затая, Не один я, И, кроме братца, Есть еще, — оглядел,— Семья. Сыновья без сумленья встали. Старший принялся говорить: — Та ли дядина речь, не та ли, — Что ты скажешь, тому и быть. И сказал Евстигней: — Разлука С прежним хуже копылий, ям, И с хозяйством, — Горчее м у ки Тихо высказал, — Не отдам.

3

На красных досках Божьи лики Верхненарымских мастеров: Божьей матери Соболья, тонкая бровь, Ангелы В зарослях ежевики. И средь всего В канареечном свете, С иртышской зарей Вокруг башки, В белых кудрях, Нахмурен и светел, Крутя одеж Многоверстный ветер И ногу в башмачные ремешки, Босую, грозную, Вставив, что в стремя, Расселся Владетель неба и земи. И, полные муки святой, Облак мешки валялись. Как мельник, Бог придавил их голой пятой — Хозяин, владеющий нераздельно. Он мукомолом в мучной пыли Вертел жернова в скиту под Яманью, И люди к нему, как овцы, текли Хоть полпуда выклянчить за покаянье. Он мельник. В мучной столбовой пыли Стерег свою выручку под Яманью. Его на трех таратайках везли, Чтоб въехал пожить в избу атаманью. И лучший Из паствы его смиренной Крестился на стремя его ремней, И шел от дверей на него поклонно В грехах и постах Раб Евстигней. Он верил в него Без отвода глаз, Воздвиг из икон Резные заборы. И вот наступил для обоих час Последнего, Краткого Разговора. И раб, Молитву гор я сотворить, Моргнул На несопричастных и лишних, И домочадцы на цыпочках вышли, Двери наглухо притворив. Тогда Евстигней лампаду зажег, Темную осветил позолоту. Пал на колени, На пол лег, Снова встал И начал работать. Пол от молитвы Гудел, как гроб. — Каюсь, Осподи, Каюсь. — Бил, покрывая ссадиной лоб, Падая тяжко И подымаясь. И когда Тяжелая его голова Закрыла глаза, В темень-тревогу, Тихо Вознес Евстигней слова Господу своему, Единому богу. Он прорывался, Потный, живой, Зреть сквозь заоблачные туманы. Он не утаивал ничего — Порченых девок, греха, обману: «Тыщу свечей спалил тебе, Стлался перед тобой рогожей. Сам себя в темной своей избе Свечой подпалю, Вседержитель боже. Мы без тебя Понапрасну биты. Дланью коснись Моей нищеты. Ищу, твой раб, У тебя защиты, — Господи, Спаси Мои животы». Но тлели углем золотым образа. Дородно, розово божье обличье. Бог, выкатив голубые свои глаза, Глядел на мир подвластный По-бычьи. Господи, неужто ж Моленья мало, Обиды мало? Но Евстигней Не оканчивал слов — Долгим дождем По вискам стучала Кровь его прадедов — Прыгунов и хлыстов. И вставали щетиной Леса Тобола Да пчелиные скиты Алтайских мест — Скопидомы, оказники и хлебосолы Поднимали тяжелый Двуперстный крест. И еще раз раб поднялся к богу, В сердце сомнения истребя: «Господи, Ты ли сеешь тревогу, Господи, рушишь веру в тебя». И внял. Из облачного вертограда Погнал кудрей своих табуны, И, зашипев, Погасла лампада От крепкой и злой Божьей слюны. Сидел развалившись, Губ не кривя, Голой пятой облака давя. Не было дела ему до земли. И наплевать ему, что колхозы К горлу кулацкому Подошли… Он притворялся, сытен и розов, Будто не слышит… «Какой ты бог, Язви!.. Когда мы, как зерна в ступе, Бьемся, в бараний скручены рог, Ты через свой иконный порог Шагу не сделаешь, не переступишь!» Сидел развалившись, Губ не кривя, Грозной ногой Облака давя. Да в ответ Евстигней говорил: «Постой! Смеешься, мужик. Ну что же, посмейся». Рванул на мороз, Косматый, крутой, Дверь настежь — И стал собирать семейство. Встал босой На снег тяжело. Злоба крутила На шее жилы. …В круглых парах семейство вошло Хмурое, Господа окружило. Огни зажгли. И в красных огнях Пойманный бог шевелился еле — Косыми тенями Прыгал страх На скулах его, И глаза тускнели. — Вот он, — Хозяин сказал, — Расселся, Столько хваленый, Моленый тут. Мы ль от всего Не верили Сердца!.. И сыновья Согласье дают. — Мы ль перед ним не сгибали плечи? Почто же пошел он на наш уют? Сменял человеков своих на свечи?.. И сыновья Согласье дают. И тогда Евстигней колун вынул, Долго лежавший у него в головах, И пошел, натужив плечи и спину, К богу — На кривых могучих ногах. Загудел колун, Не ведавший страху, Приготовясь пробовать Божьей крови. Дал ему хозяин Сажень размаху, Дал ему еще На четверть размаху, И — Осподи, благослови! Облако, крутясь и визжа, мелькнуло, Ангелы зашикали: — Ась… Ась… Ась… — Треснули тяжелые божьи скулы, Выкатилась челюсть вперед, смеясь. Бабка, закричав в тоске окаянной, Птицей стала. Сальник, вспыхнув, погас. И пред Евстигнеем, Трясясь, деревянный Рухнул на колени иконостас.

4

День от лютых песен страшен. Евстигней в ладони бил, По полу плясать ходил, Из глубоких медных чашек С сыновьями водку пил. Собирал соседей в гости, Опускался в темь и блуд, Сыпал перстни-серьги горстью, И трещали бабьи кости От таких его причуд.

5

День второй смеялся: мало! До смерти гонял коней, Рвал на части одеяла, И его душа дышала Винным паром из сеней. Гармонист гудел мехами, Запевал, серьгой бренча. Евстигней шумел: — Мы сами! Мял гармонь в комок руками, И кричала петухами Пьяная его родня.

6

И на третьи сутки, лая, Смех вставал над кутежом. Пахло кровью. Песня злая — Ножевая, удалая. Водка п а хнула — ножом. Покрутив башкою хмуро, Грузный, тихий, льда темней, На седые волчьи шкуры Повалился Евстигней.

7

И в дохе, Глухой, хрипящей, Слаженной для вьюг и стуж, На которую к тому ж Восемь шкур ушло собачьих, Восемь злых собачьих душ. В сыромятных Толстых жабах Однопалых рукавиц И в сарапулевских р я бых Валенках, мимо станиц Урлютюпской и Кобыльей До Лебяжинских плетней — К брату младшему Василью В гости ездил Евстигней. И когда поземкой бледной Был закрыт возвратный след — В среду под вечер последний Собран был семьи совет.