Сочинения

Луцкий Семен Абрамович

Я подождал, пока двое полицейских, бродившие по берегу, повернулись спиной, быстро прыгнул в лодку, залез в маленький ящик, где стоял мотор, и прижался к нему всем телом. Мотор был пущен в ход, вся лодка затрещала, и все удары поршня били меня прямо в сердце… Когда мы отъехали на приличное расстояние от берега, грек сказал мне: «Можете вылезать». Я выкарабкался из ящика и стал во весь рост, одной рукой держась за мачту, а другой размахивая платком и что-то крича. Лодку сильно качало, я качался вместе с ней и старался не упасть… И вот мы очутились на расстоянии ста метров от парохода. Я смутно видел, как за решеткой какие-то люди танцевали, прыгали, махали руками… Больше всех прыгала какая-то женская фигурка в розовой блузке… «Смотри, как она прыгает, — не твоя ли это дочь?» (Позже я узнал, что это была она, что она узнала меня по лысине, блестевшей на солнце, и что вся группа из Лярош приветствовала меня.) Никогда не забуду этой памятной нелегальной поездки! Я полез обратно в ящик, и мы благополучно вернулись на берег. Думаю, что полицейские видели, как я вылез из лодки, но сделали вид, что ничего не заметили, — они, как почти вся французская полиция, сочувствовали евреям…

Через несколько дней один из сионистских главарей сказал мне: «Хотите влезть на пароход, где ваша дочь?» «Конечно!» — ответил я. «Умеете ли вы говорить на идиш?» «Я кое-что понимаю, но говорить могу лишь постольку-поскольку. Плохо знаю немецкий язык». «Ну, хорошо, попробуем»… И он сказал мне несколько слов на идиш,

а я ответил ему на таком «волапуке», после которого он только махнул рукой и сказал: «Нет, это не годится, вас там примут за английского шпиона… Лучше я вам предложу другой план… Каждый день баржи, груженные хлебом и картофелем, везут провиант на «Либерти». Хотите поехать как грузчик?» Мог ли я отказаться? Мы условились, что я переоденусь грузчиком и приду на утро грузить баржи мешками с провиантом… С утра я провел весь день полуголым на берегу, стараясь покрыть загаром мое бледное «интеллигентское» тело. Потом, одетый подходящим оборванцем, я стал перетаскивать на баржу ящики, перепачканные грязью, и двухпудовые мешки с провиантом. Затем уселся с другими грузчиками в баржу. Рядом со мной сидел какой-то господин в штатском и как будто не обращал никакого внимания на происходящее. Я побаивался его, ибо знал, что на барже должен быть комиссар полиции и что я ничем не должен выдавать себя… И вот мы уже около Empire Ravel, и какие-то шаткие сходни из веревок и досок уже ждут грузчиков… Я поднял глаза и увидел на борту парохода мою дочь с мужем и всю группу из Лярош. Все они были смертельно бледны. Они увидели меня и молчали. Молчал и я, ибо таков был наказ… И вдруг мой сосед-француз обратился ко мне: «Ты видишь твою дочь?» «Да, вижу», — ответил я, смущенный тем, что он меня уже разоблачил. — «Ну, и что же, чего ж ты ждешь, чтоб с ней поговорить? Иди туда, черт тебя возьми!» Тогда я вскочил с места и крикнул дочери по-французски: «Ну как, ты довольна твоим свадебным путешествием?!» — «Да, папа! — ответила она. — И если бы нужно было все начать снова, я начала бы!» — и вся группа из Лярош устроила мне нечто вроде овации. Мне дали небольшой деревянный ящик с красным крестом с медикаментами и сказали: «Подымись на борт и передай им». И я стал карабкаться по этим шатким сходням, стараясь не свалиться в море. Я уже поставил одну ногу на палубу и передал ящик в чьи-то руки. Английский часовой не заметил, как моя дочь вышла из-за решетки и была уже в двух шагах от меня. Она сияла от радости и что-то мне говорила… Но часовой вдруг обернулся и заставил ее уйти за решетку. Баржа вернулась на берег. На этом, собственного говоря, закончилось мое «участие» в деле «Exodus». Но я продолжал оставаться в Порт-дэ-Бук в надежде узнать, какое будет продолжение этой эпопеи… Разные слухи носились. Одни думали, что плавучие тюрьмы высадят людей на Кипре. Другие говорили о Кении… Но потом выяснилось, что англичане со свойственной им деликатностью решили высадить всех в Гамбурге, на немецкой земле, обильно политой еврейской кровью. И это вызвало, конечно, всеобщее возмущение. Через несколько дней все три Либерти покинули Порт-дэ-Бук и действительно взяли курс на Гамбург… Я видел, как их мрачные силуэты постепенно исчезали среди лазурного дня… Я послал им прощальный привет и покинул Порт-дэ-Бук. А позже я узнал, что в Гамбурге все население трех тюрем было отправлено в английские лагеря, где все оставались пять месяцев. Через пять месяцев сотни людей стали убегать из лагерей с помощью американцев. И мою дочь с мужем, предупрежденный еврейскими организациями, я встретил на вокзале в Страсбурге и увез их в Париж [220] . Там они несколько дней отдохнули и потом… предприняли новую попытку добраться до Палестины… Но это уже другая история. Скажу только, что на этот раз они благополучно добрались до Обетованной Земли ровно за три месяца до провозглашения еврейского государства. Хочу еще добавить историю высадки в Гамбурге, как мне это потом рассказала дочь… На всех трех «Либерти» были члены тайной еврейской армии «Агана». Они организовали сопротивление высадке. Английским солдатам приходилось вытаскивать их силой, происходили драки и насилие. Два парохода в этом отличились, а с третьего люди сходили почему-то сами, спокойно и даже несколько поспешно, что вызвало подозрение англичан. Они обыскали весь пароход и… нашли там бомбу, которая была перенесена на него по частям, когда он был в Порт-дэ-Бук. Бомба была с часовым механизмом, но не было уверенности в точности его установки…

220

См. письмо Луцкого Т.А. Осоргиной от 27 ноября 1947 г., где он пишет о своей поездке в Страсбург для того, чтобы встретить Аду и Давида (в тот раз встреча не состоялась).

<Доклад О Прекрасной Даме> [221]

Досточтимый Мастер и дорогие братья,

Один брат спросил меня, о чем будет мой доклад. Я сказал: «О Прекрасной Даме», — он понял, поморщился и сказал: «Ах, опять об этом! Нельзя ли о чем-нибудь другом?» И я ответил, — «нет, только об этом, именно об этом, ни о чем другом говорить не хочу». Другой, узнав название доклада, — «мне не нравится оно, устарело, пахнет Блоком». Я ответил — запах Блока — благоуханье для меня, но то, что для Блока Россия, для меня — ты знаешь что… А устаревших слов нет, ты это сам знаешь, есть только истлевшее содержание. И, наконец, третий, поняв, что я хочу сказать — спросил: «Что же, это будет вроде исповеди?» Он понял верно. И я привожу это как вступление к моему докладу не потому, что хочу исповедоваться, а потому что, говоря о том, чем живет моя душа, я не могу этим самым и не раскрыть самого себя. Ибо, братья, мне нужно Вам это сказать, нужно освободиться от того, что клокочет во мне, от чего я задыхаюсь, болен, истинно болен от того, что является для меня и источником бесконечной радости, и предметом великой боли. Простите же, братья, если я буду говорить» страстно, и бессвязно — мне сейчас не до логической и холодной архитектурной постройки, все стонет и кричит во мне, и только здесь я могу не стесняться моих откровенных страдании, терзая себя, вероятно, терзать и Вас, и, может быть, загоревшись новой надеждой, зажечь и Вас.

221

Доклад <О Прекрасной Даме>

Название доклада условное, у самого автора он не озаглавлен. Луцкий прочитал его на заседании Северной Звезды 14 января 1954 г. см об этом в письмах В.Л. Андрееву от 2 января и 5 февраля 1954 г., см. также: А.И. Серков. «История русского масонства после Второй мировой войны» (Санкт-Петербург, 1999), стр. 229.

Текст доклада отпечатан на машинке. Из-за отсутствия латинского шрифта Луцкий оставлял в тексте пропущенные места, чтобы позднее вписать в них иностранные слова, однако пробелы оказались незаполненными. Перебирая архив отца, это сделала его дочь А. Бэнишу-Луцкая (ее вставки приведены в угловых скобках; в некоторых случаях вставки отсутствуют).

20 лет тому назад я принял посвящение в Орден Вольных Каменщиков, принял с волнением и восторгом, принял полностью и всерьез. Новый мир открылся передо мной, тот мир, который я всегда смутно предчувствовал, о котором всегда мечтал, не

зная, что мечта может стать реальностью. И это воплощение мечты в действительность, эта обнажившаяся передо мной новая, драгоценная грань многогранной жизни была так потрясающе ослепительна, что я почувствовал, что я заново родился, стал Новым Адамом, сбросившим шкуру «старого человека», что отныне и навсегда я буду верным рыцарем Прекрасной Дамы. Словом, про меня, как я думаю, про всех братьев, переживших этот момент, можно было сказать:

Он имел одно виденье,

Непостижное уму,

И глубоко впечатленье

В сердце врезалось ему [222] .

Я другими глазами начал смотреть на людей. Я будто получил чашу с драгоценным вином и осторожно и бережно нес ее в профанском мире — не уронить бы, не расплескать. Я ходил на собрания, как верующий ходит в Храм, и наш храм был для меня подлинно Храмом, а Братство Вольных Каменщиков — религией.

Но годы шли, я становился — так казалось мне, более зрелым и мудрым, и неизбежные разочарования постигли меня. Так, увы, всегда бывает, когда слишком высоко возносишься. И страстная тревога пронзила меня. Как сильно переживал я тогда блоковские строки:

222

Из стихотворения А. Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный…».

Но страшно мне, изменишь облик Ты

И дерзкое возбудишь подозренье,

Сменив в конце привычные черты [223] .

Нетленный облик Прекрасной Дамы стал покрываться туманом. Еще горели прежним одухотворенным светом глаза ее, но уже не было безмятежно-святого лика, тени пробегали по нему и иногда страдальческие морщинки проступали на нем…

Как страдал я от этого ряда «волшебных изменений милого лица» [224] . Как чувствовал что не вынесу этого, я боялся, что от отчаяния

223

Из стихотворения А. Блока «Предчувствую Тебя. Года проходят мимо…» (цикл «Прекрасная Дама»).

224

Из стихотворения А. Фета «Шепот, робкое дыханье…».

Паду и горестно и низко,

Не одолев своей мечты [225] .

Может быть, я совершил ошибку тех, кто слишком близко рассматривает картину (даже икону), многие мазки стали мне казаться некрасивыми, нелепыми, и я усомнился в красоте самой картины. Но меня слишком притягивал прекрасный образ, и я не мог не подходить к нему, не мог не всматриваться в него ненасытными и близорукими глазами. И я страдал, и раньше всего хочу Вам сказать, что страдаю и теперь, когда вижу, что не все у нас так, как должно быть, когда вижу, что за словами нет дел, а в делах нет того, что в словах, когда вижу братьев обидчивых, самолюбивых, честолюбивых, самовлюбленных, когда вижу, как в Храме два брата не подают друг другу руки или волком смотрят друг на друга, когда вижу, как иногда отчуждению подвергаются братья, имеющие смелость или глупость, или наивность не думать так, как мы, когда вижу, как мы отворачиваемся от брата… Словом, много было и есть причин страдать от братьев, и, конечно, братьям страдать от меня.

225

Из цитированного выше стихотворения А. Блока «Предчувствую Тебя. Года проходят мимо…». У Блока:

О, как паду — и горестно, и низко, Не одолев смертельные мечты!

Что же делать! Мы несовершенны — Прекрасная Дама остается неизменно и недоступно прекрасной, но ее бедные рыцари не всегда на высоте служения.

Вина — вашей и моей, вина нашей человеческой натуры. Мою вину мне трудно на себе проследить, Вам это виднее, хотя я и сам многое знаю про себя, но Вашу со стороны я вижу ясно. Так бывает… Как нищий «у врат обители святой» [226] , стою я и прошу подаяния, помощи, душевного сочувствия и понимания… Казалось бы, кто же осмелится положить камень в мою протянутую руку. А вот кладут. Чья слепота и чья глухота? Так бывает — с утра, проснувшись, думаю — сегодня Храм, и весь день накапливаю золото, чтобы принести его братьям, и в ответ — сколько раз! — получаю от них скупые медяшки.

226

Из стихотворения М. Лермонтова «Нищий».

Я говорю «я», но думаю «мы», ибо каждый из нас совершал это «убийство Хирама» [227] , в каждом из нас двойной облик, и Хирам, и убийца его, и сам я не раз одаривал братьев медяшками или холодным камнем.

Это — нестерпимо тяжело, это предел боли, которую можно получить от себя и от братьев, и я в таких случаях всегда вспоминаю прекрасную еврейскую Агаду [228] . Вот она.

Золото говорит железу: не понимаю, ты из такого крепкого материала, а так страшно кричишь, когда по тебе бьют стальным молотом. А я — слабое и мягкое существо, терплю и молчу… Да, отвечает железо, это так, но ты подумай и тогда поймешь: тебя бьет чужой, а меня брат мой. Это во сто крат больнее.

227

О Хираме см. комментарий 163.

228

Агада — еврейские притчи, легенды, сказания, проповеди и пр.

Братья, повторяю — я, это мы, каждый из нас. И я знаю, что и молоту тоже больно бить брата, и он тоже кричит, а все же бьет, повинуясь слепой силе.

Но бывает и другое. Сколько раз я возмущался таким-то братом, его — на мой взгляд, не масонским образом мысли или поступком, сколько раз моя терпимость снижалась до того, что просто по-обывательски лопалось мое терпение, нервы не выдерживали, и я кипел и злился. Но вот этого брата постигла беда — физическая или душевная, он мучается, он страдает, и — волна жалости подымается во мне, и я, в этот момент, люблю его, кажется, больше всех других братьев, и все бы отдал, чтобы помочь ему или облегчить. Конечно, это бывает и по отношению к просто добрым знакомым и даже к чужим людям, ибо всякого Человека жалко, но никогда не бывает с такой страстной интенсивностью, как по отношению к брату. И в этот момент я грызу себя за то, что был к нему холоден, невнимателен, что никогда не старался подойти к нему по-настоящему. И я даю себе клятвенное обещание исправиться, стать подлинным Вольным Каменщиком. Но, увы, проходит время, брат успокаивается, успокаивается и моя жалость, которой нет более применения. И вот я снова становлюсь человеком прохладным к брату (хотя и горячим к Масонству) и снова из-за этой моей горячности к Масонству болезненно реагирую на «неисправимую натуру» братьев. Я как будто не замечаю, что моя собственная натура тоже неисправима, что я всегда и во всех ищу, требую от них того, чего сам не имею.