Сочинения
Шрифт:
Но вот приходит время, ученик обращается в подмастерье подмастерье в мастера. Великая масонская мудрость заражает его, и новый брат уже чувствует в Масонстве нечто иное, что цель масонства не в одном счастьи-благополучии, но и в счастьи-благородстве, вечное, подлинное. Течет масонская река, но рационалистическая струйка брата глохнет, и он, сам того не замечая, поддается некой особой душевной настроенности. Безумие мудрост<и> начинает сменяться. Еще немного времени, и вот уже легкий зуд прорастания крылышек ощутит он за плечами. Даст Бог, и они скоро вырастут у него в настоящие крепкие крылья для Масонства. Будут у них падения, но после каждого светлее и выше будет новое устремление ввысь взлетов.
<Из подготовительных материалов к докладу> [241]
В раннем детстве мать спросила меня: «Чем ты хочешь быть в жизни?» Я посмотрел на ее добрые глаза и ответил: «Хочу быть кучером?»
Когда мне было 8 лет, я опасно заболел. Врачи приговорили меня к смерти, но я был спасен самоотверженной материнской любовью и талантом одного доктора. Выздоровление мое было настоящим чудом, о котором был даже сделан доклад в медицинском обществе. Я страстно благодарил Бога, даровавшего мне жизнь второй раз, и решил стать одновременно монахом и доктором, монахом ради Бога, доктором ради людей, чтобы бесплатно лечить их.
241
<Из подготовительных материалов к докладу>
Неизвестно, для какого доклада предназначались данные подготовительные материалы и воспользовался ли ими Луцкий вообще.
Потом я подрос, увлекся наукой и решил, что самое прекрасное в мире это стать ученым, изучать законы вселенной, открывать тайны и помогать людям овладеть слепыми силами <природы>.
Затем пришла революция <190>5 года, разгром ее, еврейские погромы, казни и ссылки, я столкнулся с социальной несправедливостью и с классовой жестокостью и решил стать революционером. Мечтой моей жизни стало отдать мою жизнь, Каляев и Сазонов были для меня предельной высотой человеческого духа. Да, отдать жизнь за других, как отдали они, как отдали пророки Иисус и Сократ. “Не убий” казалось мне главным мор<альным> зак<оном> человека, но я готов был преступить этот закон, взять чужую жизнь и отдать мою собственную для блага миллионов других жизней. Я думал, что Бог поймет меня и простит нарушение этой заповеди, а если не простит, то я готов был вечно гореть в адовом пламени, пожертвовать даже моей жизнью загробной. В Бога я верил тогда страстно и слепо. Были у меня периоды, когда вера моя колебалась или совсем исчезала, напр<имер> при мысли о несовершенстве мирового порядка или под влиянием той псевдо-науки, которую я наивно считал настоящей наукой, могущей все объяснить. В такие периоды я очень страдал. Я тосковал по Богу, Бог был для меня душевной необходимостью, без Него все в мире было нелепостью и слепым случаем. Думаю, что даже в такие периоды неверия я все же где-то в тайниках души сохранял веру в Него, хотя и глушил ее и иногда стыдился. Но Бог все-таки победил, и с 20 лет, разочаровавшись в возможностях рационального постижения мира, вера моя в Бога, непостижимого, но живущего во мне, утвердилась в<о> мне окончательно…
Бог — Творец, и человек создан «по образу и подобию Его», чтобы творить. В творчестве — закон, цель и красота жизни. Все равно в каком — в творчестве научном или художественном, в творчестве любви, в творчестве явно полезном или даже внешне бесцельном, как стихи. Поэзия была для меня музыкой мира, источником наслаждения и мучений, вечным и неизменным спутником моим, и стихи я писал всю жизнь. Я не знаю, писал ли я для других, я радовался, когда стихи мои нравились, — значит я этим принес людям радость, и недаром я назвал Служением книгу моих стихов. Чувства честолюбия или желания славы я был всегда лишен, и, говорю это вполне честно, я счастлив был бы, если бы мог написать гениальные стихи, такие, которые переворачивали бы душу человеческую, и мог бы укрыться под псевдонимом. Не все ли равно, кто их написал, главное, это что они написаны и волнуют людей. Увы, ничего из этого не вышло, поэтом я остался на всю жизнь, но гениальн<ых> стихов я не написал, как не стал ни кучером, ни монахом, ни доктором, ни революц<ионером>, ни ученым. Я стал просто человеком «добр<ого> нрав<а>», интересующимся всякими вопросами жизни, но чувствующим, что я еще ничего не сделал. А сделать что-то казалось мне необходимым, и вера моя в Бога сочеталась с настоящим творческим инстинктом, врожденн<ым> и необходимым. Все это очень обыкновенно, и если я говорю Вам об этом, то не для того, чтобы показать, каким я с детства был хорош<им> мальчиком, а только для того, чтобы очертить путь, которым идут многие люди и в конце которого, как единая, великая, недоступная, но влекущая цель, светит изумительное солнце Мас<онского> Идеала.
Нет, не в конце, а с самого начала, ибо я смею утверж<дать>, что Мас<онами> люди рождаются, как рождаются крас<ивыми> или уродл<ивыми>, талантл<ивыми> или бездарн<ыми>, добр<ыми> или злыми, и что мас<он> — это, в конце конц<ов>, талант души, беспредельная тяга к высшему и тайному, ненасытная творч<еская> бессонница и тоска.
Если, братья, все мы сейчас мас<оны>, то только оттого, что все были ими всегда, даже не подозревая этого. Но в какой-то момент каждый из нас вступал в мас<онскую> <организацию>, получал мас<онское> посвящ<ение>, переходил какую-то грань и начинал сознат<ельно> чувств<овать> себя мас<оном>. Одни вступали в Л<ожу> уже вполне готовыми, другие менее готовыми, с мас<онским> огнем, прикрытым пеплом проф<анной> жизни, — и от этого пепла должны были постепенно освобожд<аться> личными усилиями и с помощью брат<ьев>, но у всех нас эта искра была с самого начала, и наличие этой искры есть тот критерий, кот<орый> мы ищем в профане, стучащемся к нам. Создать искру мы не можем,
<О С.А. Иванове> [242]
Я не знаю, как мне «это» начать. У меня нет никакого «литературной опыта, но есть, я знаю, опыт духовный — бесценное и хрупкое богатство, которым мне непременно надо поделиться с людьми. Я не могу быть единственным хранителем этого легчайшего золота, переполняющего мою душу, я просто не вправе сохранять его для себя одного. Мне нечем гордиться, не по моей воле это случилось. Но когда человек проводит всю свою жизнь в прекрасном саду, не начинают ли пахнуть цветами его волосы, кожа и платье? Он ли это, Божьей милостью, благоухает или это то, в чем он жил и что его окружало?
242
<О С. А. Иванове>
Приводимая запись не датирована. Можно предположить, что она относится к осуществлению намерения Луцкого написать воспоминания о старых эсерах, собиравшихся в парижской квартире В.С. Год, жившей по адресу: 101, rue Dareau.
Мне нечего и стыдиться того, что «я» будет повторяться в моем рассказе бесконечное число раз и во всех падежах. В конце концов ведь это же я делюсь моим случайным сокровищем и самого себя мне избежать невозможно.
Хорошо, что сейчас ночь, что я один в моей комнате и не жду никого, даже самого желанного друга. Я только что вернулся с прогулки по берегу Сены: был тихий вечер. Он как-то очистил меня и успокоил. Было прекрасное небо Парижа, лучше которого, вероятно, только небо России, но я уже не помню его.
Я бродил по берегу, смотрел на Сену, на небо и обдумывал мой рассказ. Как бы сделать его попроще и правдивее? Как бы сделать так, чтобы мне поверили и чтобы почувствовали тот особенный воздух, которым я дышал всю жизнь?..<Постараюсь говорить так, как говорят на исповеди. Или так, как говорят с близким другом, вполголоса, почти шепотом, чтобы не потревожить кого-то спящего рядом большим сном…>
По мосту проходил автобус № 8. Я вздрогнул, еще мгновение и я бы бросился догонять его. Ведь он идет на улицу Dareau. Но уже было поздно. И теперь навсегда, навсегда уже будет поздно…
В тот вечер я пришел к ним, чтобы поужинать, пойти с Сергеем Андреевичем на второе собрание начинавших тогда шуметь евразийцев. Накануне я забежал к ним после службы, чтобы условиться на завтра. Помню, как С<ергей> А<ндреевич> сидел за столом в столовой и штемпелевал какие-то билеты (кажется, на вечер Турген<евской> библиотеки).
Он выглядел немного уставшим, щеки как-то больше обыкновенного обмякли и повисли и сотрясались от каждого удара печаткой, мелкие капельки пота блестели между морщинами на лбу, пенсне ежеминутно сползало на кончик крупного носа. Время от времени он поглядывал на меня поверх пенсне, и как всегда мне делалось необыкновенно тепло и уютно от мягкого взгляда его голубых, слегка выцветших глаз. Он сидел почему— то в пальто, распахнув его (то ли знобило его, или торопился), по-каторжански крепкие руки размеренно и быстро двигались, и большая белая запонка от круглых стариковских манжет в такт печати ударяла по столу. Танечка сновала тут же, как всегда грустная, о чем-то думала и молчала [243] .
243
Т.С. Потапова. См. о ней прим. 17 к вступительной статье.
«Сергей Андреевич, да Вы хоть шарф снимите», — сказал я. «Д-да, д-да, я с-сейчас», — был растерянный ответ, но шарф так и остался на шее, и торопливая работа печаткой продолжалась. Не знаю почему, мне вдруг стало не по себе. Воздух был какой-то странный, тяжелый. «Уж не поссорились ли?» Но Танечка имела вполне миролюбивый вид, а С<ергей> <Андреевич> время от времени взглядывал на нее кроткими, но какими-то «отсутствующими» глазами.
Я вскоре ушел, сказав, что приду к ним ужинать. Вдруг по-знакомому защемило в сердце, не слова, а предчувствие будущих слов охватило меня, я знал, что сейчас буду писать стихи. Потом неожиданно произошла «кристаллизация» и из хаоса полуслов, полумузыки выделилась (золотом на черном фоне) отчетливая строчка: «Мне о любви ни говорить, ни петь». Потом все погасло, опять был хаос и вдруг опять: «Но руки сжать и опустив на руки пылающую голову…» Дальше опять ничего: ни муки, ни звуки, ни разлуки я не хотел, глагольная рифма к «петь» раздражала, а плеть, клеть или сеть были не нужны [244] . Из стихов ничего не получалось, в голове вдруг промелькнул С<ергей> <Андреевич>, шагающий по Шлисс<ельбургской> камере почему-то в пальто и с серым шарфом на шее. «Как он мог? 20 лет…» Как всегда, эта мысль волновала меня, мучительно захотелось опять на него посмотреть… Я вернулся на Dareau к 7 ч. вечера. Двери мне открыла Танечка — озабоченная и встревоженная. «Тише, у С<ергея> А<ндреевича> болит голова».
244
Луцкий рассказывает о зарождении стихотворения «Мне о любви ни говорить, ни петь…».