Сочинения

Радищев Александр Николаевич

Пятый сокол — Тиховоя, коего предки, оставив Кипр, преселилися сперва в Гесперию, потом прешли жительствовать на Поморие и принесли с собою обряды служения благотворныя Лады. Он, лебедя тихо поражая, но часто, пригнал его утомленна и жива к стопам своего господина.

Пять последние соколов, хотя не столь знаменитые победители, но не отпустили своея добычи, и утомленны пали с нею на землю.

И се воссели десять песнопевцев по чреде побед своих соколов на уготованных для них зеленых одрах; за ними стали лики юнош и дев разделенно. Священники воскурили фимиам…

Настроя звонкие свои гусли, тако воспел

Всеглас

Перун, о бог всесильный, Зиждитель мира, царь Всего того, что видим! Не слово ли твое всесильно, Что слышно нам во звуках грома, Что гор сердца кремнисты, Творению событных, современных, Упругой зыбию колеблет, Не слово ли твое Воззвало в бытие Всё то, что око наше зрит, Или всё то, что мыслию постигнуть можем? Се ты, о боже сил! Се шествуешь, хламидой звездною одеян, Носимой духом бурь и ветров. Восток, Юг, Север и Стрий буйный сам Твои суть слуги, Земля подножие твое, А дальный эфир, дальный, Превыспренний твой одр. Венчан стихийным светом, Рождающей одеян теплотою И творчей силой препоясан, Воссел, о ты, непостижимый! В пространстве, в пустоте, Среди смешения, среди хаоса, Средь нощи древния и всюду мрак. Воссел, да зиждешь и творишь, И образы да дар твой будут. Се там, престолу твоему, Где молния не знала крыл своих, Крыл огненных, в полете быстрых, Где гром еще молчал, немея, Где свет, где сушь, где влага, Вскормленны вечности сосцами, Росты бездейственны хранили И где движенье, жизнь в тебе едином, О бог! лелеясь, были, — Се там предстали и явились Престолу твоему Твои все слуги, твои силы: Знич светлый, жаркий, жизнодатель, Велес, отец сей будущих животных, И Позвизд и Купало, Скрывавшие в своих огромных недрах Всемирный океан, И реки, и озера; И Ний, отец земли, и крушц, и камней, И мать рожденья Лада, Всесочетающей любови бог. Воссел, и тихое Благоговейное молчанье (Торжественный предтеча Зиждительного слова) Повсюду было, Ко бытию готовя вся… Се творчее изыде слово… Уже начало восприяли Движенье, жизнь и бытие… И ты, не ведомый, Не мыслимый никем, О бог, отец, зиждитель, Стал чувствуем, стал ощущаем. И чадо юное твое, Руки твоей творенье, Подъяло край завесы древней, Завесы вечности — и ты стал бог: Зане, что ты, когда тебя Никто не мог постигнуть, Иль

чувствовать, иль видеть? Се Знич и Лада с сыном, Велениям твоим послушны, Живят и греют, сочетают… Всё движется, приявши жизнь. Чудесности исполнилась вселенна! Но все творенья суть Лишь слова твоего… Нет, мысли лишь одной, Твоей лишь мысли необъятной. Зри: там, в пространстве неба и эфира, Тела вращаются велики, светлы, В согласьи стройном, дивном, В гармонии чудесной. Что там? Или кто там живет? То ты один лишь знаешь Или твои лишь слуги сильны. Здесь, виждь, велел ты Нию сушу вздвигнуть, На ней горам взнести Свои верхи крутые, льдяны, Иль пропастям, разинув хляби, Вмещать в широки недра земны Или блестящие крушцы, Или сверкающи кристаллы. Уж Позвизд махом своего трезубца Возбрызнул океан на сушу, И влага, напоив всю землю Потопа общего раз литьем, Раздвигнуто лицо свое превыше гор В моря, в озера, в реки собрала. Познал свои пределы понт, И реки буйно восшумели Чрез каменны скалы, Через бугры кремнисты, Крутясь, стремясь иль извиваясь Меж нив, полей, лугов; Текут они прозрачны, тихи Во чрево обще вод, В понт синий, в понт глубокий. Уж Знич со Ладою в союзе Взлегли на одр супружний, одр туманный, И тепла мгла в парах прозрачных Взлетела и взвилась высоко. Се, зри, туманы серы там, Собравшися, сгустившись выше, Вступили облака горами, И Стрий налег на их рамена; Юг, Север вниз и вверх бунтуют, Оставши буйны чада Истлевшего хаоса, И перва буря роет волны. Летит дождь теплый вниз на нивы, Где вслед всезиждущим твоим веленьям Велес на свет извел вола И всех зверей дубравных, Где Даждь благой и щедрый Родил древа и злаки. Но ты, отец, с улыбкою рожденья Возвел свои зеницы светлы На юный мир, на юну землю; Ты, видя счастие, блаженство, Повсюду в блеске расширенно, Добро ты видя всюду, Еще помыслил ты. Се паки сильно твое слово, Беременно еще твореньем, Явилось в мир, Явилось облеченно в персти. Се образ твой, о сильный! Се образ дивный, возниченный; Се дух твой, или слово, Живущее в жене и в муже… О человек, творение чудесно! Творенье бренное, о царь земли! Ты слаб, ты червь, ты мал, Пылинка ты в сравнении всего, Но силен, но велик умом, Ты мыслию божествен, Зиждитель и творец! Велик, велик ты, о Перун! Когда разверзишь длань свою широку, Из коей льются изобильно Благодеяния щедроты, И мир, и тишина, и счастье; Когда ущедрит нас Посланник благ твоих великих, Посланник твой Даждьбог. Велик ты также и ужасен, В ночи несясь туч синих, черных, Когда преступны человеки, Твой образ исказив пороком гнусным, Сзывают гром твой с небеси! — Твой гром губительный, карающ И стрелы молнии твоей крылатой. Тогда твоя десница сильна, рдяна, Вращая огнь, удар вознесши вверх, Превыше всех верхов холмистого Олимпа, Низвержет молнию и гром, И звук и треск, и смерть и ужас… Бегут животные, трепещут Пред взором твоего лица паляща И кроются в вертепах темных; Сердца сотрясши всех строптивых, Не смерть ты шлешь, но знак благословенья: Ты паки стрелу сизу молньи светлой Верг махом в дол, И гром твой глухоутлозвонный Ударил с треском в верх сосны ветвистой И раздробил ее в обломки малы. Но ты тут не ужасен, о Перун! Тебе сосна была та посвященна; Под ней покоился любимец твой Седглав, Седглав, твой жрец верховный, прорицатель, Принесший жертвы, о Перун! тебе обильны: И сто тельцов и сто волов, овнов толико ж; Любезна первенца лобзает, И юношу сего любезна, И сына сердца и души, Он в дальный путь готовит, устрояет, И пред лицом твоим Он отчее ему дал наставленье: «Ты юн еще, о сын мой милый! О Велеслав, ты юн; Но был уже свидетелем злосчастий И бедствий пагубных войны… Уже прошло тому и год и больше, Как многолюдные колена кельтски, Сложив свои все силы Во ополчение едино, От мыса, в дальном море вон торчаща, Иль от конца земли, Чрез Северный Улин, и Тул, и Морвен, И острова Гебридски, И все брега обширной Скандинавьи До самых тех брегов И низких и болотных, Где тихая Нева Свои глубоки волны Из Ладоги влечет И томною своей струей, почти прямою, Весь сонм своих валов бесшумных Исхлынула в Варяжско море; там, Где мглой всегда Котлйн покрытый Косой иссунулся далеко в море. Сердца, глубоко уязвленны, Что племена славянски сильны, Ступая во следы широки, звучны Своих усопших предков, Оставивших свои Пылающие веси На берегах бушуйной Адрьи, Эпир, Иллирик и Панонью Губителям вселенной в Риме, Простерли меч победоносный За многоводную струю Дуная, За Днестр, за Буг, за Вислу, За славный Ворисфен И даже до брегов камышиста Ильменя, Откуда Волхов извлекает Обильное соборище вод желтых И чрез пороги между скал гранитных Мчит их в сожитие Вод Ладоги пространной; Восстали, Покрыли Варяжски Пучины Несметной тьмой ладей, Прошли они И Рюген, И Даго, И Езель, Прошли они Котлйн И устье тройственно Невы. Тут, сняв с судов высоки щеглы, Подобны лесу темну, Без листвия, опустошенну И молнией и бурей, Веслами воды рассекая, Шли в верх Невы, шли Ладогой, Вошли во устье Волхова И плыли до его порогов. Оставив тут суда, Пошли во строе ратном, Простерли ужас и беды, Смерть, пламя и оковы мыча По нивам, по холмам. Восплакали славянски девы, Рабыни став врага; Взрыдали жены, дети, Лишась супругов и отцов. Уже кельтско ополченье До того достигло места, Где твой славный дед, отец мой, Где великий Ратомир Новагорода начатки Близ Ильменя положил. Уж дымятся, пламенея, Верхи новы и высоки, Кровь ручьями льется всюду. Мала стража городская Скоро смерть мечом вкусила, И сто юных, храбрых воинов, Врата града защищавших, Копием сражаясь, пали, Жертва силы превосходной, Предпочтив поносну плену Смерть. Вломившись в наши стены, Простер враг насильство всюду. Ты тому свидетель сам был, О мой юный друг, друг милый! Как их меч, носясь по стогнам, Не щадил славенской крови, Как младенцы, жены, старцы Погибали беззащитны. Вихрем буйным рыщут всюду, Огнь, и гибель, и крушенье Везде сеют, простирают, И смерть бледна воспарила Над главами всех, готова К извержению кончины Общей всем, что живо было. Ах! почто, почто, несчастный, Не погиб, плачевна жертва Я их лютости и зверства. В среде зеленой кущи, Рукой моею насажденной, Сидела мать твоя и та, Которую рука моя вскормила, Душа моя дала которой душу И сердце мое — сердце; Которую Перун, и я, и мать твоя, И сам ты, друг мой юный, нарицал Возлюбленной уже подругой, Твоей подругою навек. Тогда под сень смиренну нашу Бегут, как алчны львы, рыкая, С мечом, с огнем в руках Враги победоносны. «Кто ты? — Кто ты?» — Вещает им Ингвар суровый. Он вождь полков был кельтских; Высок, дебел и смугл, а очи малы Как угль сверкали раскаленный Из-под бровей навислых и широких; Власы его кудрявы, желты, густы, Покрытые огромнейшим шеломом, Всклокоченно лежали длинны Врознь по его атлантовым раменам. Рука его была как ветвь претолста И суковата ветвь огромна дуба; Увесиста, широка длань. Был глас его подобен Рычанию вола свирепа, Когда, смертельно уязвленный, Несется он по дебрям, по долинам: «Кто вы?» — вещает паки к изумленным Он диким и суровым гласом. «Первосвященника Перунова супруга У ног твоих». — «Восстань, иди со мной». А мы?.. А я с тобой, — вещал Седглав, тут проливая Обильные потоки слез, — Отсутственны мы были и ходили В соседственный Холмград. Там мы с тобою На сделанном брегу высоком, Где столп Перунов возвышался, Курили фимиам. И се вопль наш слух пронзает; Мы по стогнам зрим Холмграда: Бегут, мычутся в боязни Жены, девы и младенцы, Кои, жизнь спасая бегством, Утекли из Новаграда. «Мы погибли, — восклицают, — Погиб Новый град и в пепел Превращен, не существует». Уж воинственные трубы Вострубили, уж стекались Все полки славянски; строем Все идут ко Новуграду. Сердце наше предвещало Бедство нам и скорбь и слезы; Мы, полки все предваряя, На коней воссели легких, Скачем быстро и несемся. Но, о зрелище ужасно! Рабынь наших мы сретаем, — И несут уж хладно тело Твоей матери Препеты; «Поспешай, — тебе вещала Мать твоя чуть слышным гласом,— Поспешай, коли возможно. Чаромила унесенна Вождем кельтским в ладию…» Хлад и смерть вдруг распростерлись, Очи меркнут — прервалося Ее томное дыханье, И — душа вон излетела…» Старец умолк — и, очи поникши, стоял неподвижен, Будто на казнь осужденный. Протекшие скорби предстали Живы уму его, силою воображенья. Хладеет Кровь в его жилах; колена трепещут; дыханье стесненно Грудь воздымало его. — Восседает. — Юноша, к старцу Очи, исполненны слез, обративши, тако вещает: «Мы шли с воинством поспешно… Я, с друзьями тут моими Отделясь от всех далеко, Вниз по Волхову неслися. Но, увы! уж поздно было. Погрузив корысти многи, Сребро, злато и каменья, Рухлядь мягкую богату — Хладна Севера избытки, Жен и дев восхитив многих, Враги наши плыли скоро, Плыли вниз, едва лишь видны. Не вдаваяся напрасну Мы отчаянью, обратно Мы помчались к Новуграду. Тут, встречаясь с ополченьем Сих врагов неистозлобных, Мы карали их измену, Гнали, били и мертвили, И во Новгород вступили По телам сих лютых воев. Но возможно ли воспомнить Те минуты равнодушно, Те минуты преужасны, Как мы в Новгород вступили? По стогнам летала Смерть люта и бледна, Широко простерши Чугунные крылья. Уж воинство кельтско, Досель разлиянно В домах и по стогнам Велика Новграда, Стекалось в едино, Внушая веленью Вождей своих лютых. Мы, ударив На них строем, Опровергли Их, попрали И достигли Скоро, скоро Того места, Где на вече Собирался Народ мирный. Тут Ингвар, сей Вождь суровый И вождь лютый, Связав руки Вервью тяжкой Ста дев, вел их В плен, в неволю. Увидев ужасно Сие посрамленье, Как львы возревели Мы ярости гневом И буйны стремились На воинство кельтско, Старались отнять весь Их плен и добычу. Сталь сверкнула, Смерть взлетела. Мы разили Врагов сильно; И удары От них страшны Мы терпели, Но вломились Все мы строем В полки кельтски. Наконец их Опрокинув, Смерть им в сердце Наносили И, стараясь Дать свободу Девам пленным, Тьмы врагов мы Истребили И их души Вероломны, В крови черной Источенны, Отослали В царство Ния. Но, ах, пагубна победа! Враги наши, стервененны Поражением

толиким, В грудь пронзали всех дев пленных. А хотя мы извлекали В грудь вонзенну харолугу, Но душа, душа томленна Излетала вслед за сталью И лилася в крови дымной. Ингвар, зря тут Неудачу, Отступает, В строй поставя Все останки Своих воев; Отступает Во порядке, В строю дивном К струям желтым, Он в ладьи тут Восседает; Он увез трех Дев с собою, Дев прекрасней Всех во граде, — И, ах, с ними Чаромилу!» «О, друг мой юный! — глас возвыся, Седглав тут рек. — Настал уж день и час отмщенья; Зри, многие полки славянски Уже стекаются отвеюду; Услыши радостны их клики: Се смерть, — гласят, — се пагуба врагам! Бесчисленны ладьи готовы Нести сих славных ратоборцев Поверх валов Варяжска моря. Народ славянский, помня все заслуги Отцов твоих, отцов моих И ведая, сколь мне Перун всесильный благотворен, Сколь мил ему первейший его жрец, Тебя единым гласом все колена Вождем своим уж нарекли. Гряди, гряди на брань И смело подвизайся, Карай, рази врага, им отомщая Все раны, кои он нанес Тебе и мне и нашему языку; Неси ты бурный огнь в селенья кельтски; Лей кровь… ах! для чего Бессильные мои рамена Подъять не могут брони тяжкой, Я был бы вождь полков славянских И, мщеньем ярости Непримиримыя пылая, Вращал бы меч мой обоюдный В груди и недрах сопостатов, Отмщая смерть моей супруги; Из трупов бы врагов, попранных долу, Престол воздвигнувши высокий, Тебе, Перун, тебе я сердце, Из груди вражьей извлеченно, Тебе бы в жертву я принес. О! бог, всесильный бог! — Вещал Седглав тут в исступленьи, — Отверзи очи ты души моей, И книга будущих судеб Да предо мною разогнется!» Тут юноша простерся долу В благоговении сердечном; Воздел на небо руки жрец. Вихри сильны вдруг взвилися, Буйны ветры тут завыли, С тучей буря налетела, Сиза молния сверкнула, Гром ударил с треском сильным, Поразил сосну священну, И сосны верх возгорелся. В исступленьи необъятном Жрец, стрясаем богом сильным, Громким гласом восклицает: «О! род ненавистный Славянску языку! Се смерть, сто разинув, Сто челюстей черных, Прострет свою лютость В твою грудь и сердце! Восплачешь, взрыдаешь: Не будет спасенья Тебе ниоткуда… Но… увы! мы только мщенье, Мщенье сладостное вкусим!.. А враг наш не истребится… Долго, долго, род строптивый, Ты противен нам пребудешь… Но се мгла мне взор объемлет, Скрылось будущее время… Зрю еще, — о сын любезный, Ты по странствиях далеких Наконец обрящешь живу Ты любезну Чаромилу,— Но я того уже не узрю…» И се удар громовый повторился, Земля трясется; жрец воскликнул: «Иди, мой сын, иди, Иди, о друг мой юный. Се слава в облаке златом Плетет тебе венец лавровый. Зри, там чертог божественный отверст, Он ждет тебя и восприимет, Когда увянешь, не дожив Блаженных поздных дней; Но если смерть в полете своем быстром Тебя на ратном поле дальном Щадить не перестанет И лютая ее коса Тебя минует и допустит Главу твою покрыться Сребристыми космами, Тогда блаженны дни твои пребудут В объятиях супруги милой, В среде любезного семейства, Семейства многолюдна. Спеши; се зрю, полки славянски идут, Несут булатны свои копья, Несут, как лес густой, — О, радость мщения, играй, Играй ты в томном моем сердце; Сие последнее да будет Мне, старцу, утешенье, Вознесшему уж ногу в гроб, Иди, спеши, о сын любезный! Победы лавр пожни блестящей; Тебя еще да узрят мои очи, Сим лавром увенчанна». Жрец умолк и лобызает Своего любезна сына; Строй идет, и звонки трубы В путь зовут всех ратоборцев. Вспламененный отчим словом, Буйный юноша в восторге Тяжку броню воздевает, Шлем взложил на верх свой гордый, Меч висит у бедр тяжелый, Щит, копье в его руках: «Прости, отче!» — он отходит. Вой радостны воспели Песни яру Чернобогу. Жрец возвысил глас свой громкий, Рек пророческое слово: «О Перун, о бог всесильный! Буди им поборник в бранях, Буди в бедствиях защита; О народ, народ преславный! Твои поздные потомки Превзойдут тебя во славе Своим мужеством изящным, Мужеством богоподобным Удивленье всей вселенной; Все преграды, все оплоты Сокрушат рукою сильной, Победят — природу даже, И пред их могущим взором, Пред лицом их, озаренным Славою побед огромных, Ниц падут цари и царства. О потомки!..» — но гром грянул, Жрец умолк — он ощущает, Что шествует в величьи тихом бог.

1801–1802

Осьмнадцатое столетие ^*

Урна времян часы изливает каплям подобно: Капли в ручьи собрались; в реки ручьи возросли И на дальнейшем брегу изливают пенистые волны Вечности в море; а там нет ни предел, ни брегов; Не возвышался там остров, ни дна там лот не находит; Веки в него протекли, в нем исчезает их след. Но знаменито вовеки своею кровавой струею С звуками грома течет наше столетье туда; И сокрушил наконец корабль, надежды несущий, Пристани близок уже, в водоворот поглощен, Счастие, и добродетель, и вольность пожрал омут ярый, Зри, восплывают еще страшны обломки в струе. Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро, Будешь проклято вовек, ввек удивлением всех, Крови — в твоей колыбели, припевание — громы сраженьев, Ах, омоченно в крови ты ниспадаешь во гроб; Но зри, две вознеслися скалы во среде струй кровавых: Екатерина и Петр, вечности чада! и росс. Мрачные тени созади, впреди их солнце; Блеск лучезарный его твердой скалой отражен. Там многотысячнолетны растаяли льды заблужденья, Но зри, стоит еще там льдяный хребет, теремясь; Так и они — се воля господня — исчезнут, растая, Да человечество в хлябь льдяну, трясясь, не падет. О незабвенно столетие! радостным смертным даруешь Истину, вольность и свет, ясно созвездье вовек; Мудрости смертных столпы разрушив, ты их паки создало; Царства погибли тобой, как раздробленный корабль; Царства ты зиждешь; они расцветут и низринутся паки; Смертный что зиждет, всё то рушится, будет всё прах. Но ты творец было мысли: они ж суть творения бога, И не погибнут они, хотя бы гибла земля; Смело счастливой рукою завесу творенья возвеяв, Скрыту природу сглядев в дальном таилище дел, Из океана возникли новы народы и земли, Нощи глубокой из недр новы металлы тобой. Ты исчисляешь светила, как пастырь играющих агнцев; Нитью вождения вспять ты призываешь комет; Луч рассечен тобой света; ты новые солнца воззвало; Новы луны изо тьмы дальной воззвало пред нас; Ты побудило упряму природу к рожденью чад новых; Даже летучи пары ты заключило в ярем; Молнью небесну сманило во узы железны на землю И на воздушных крылах смертных на небо взнесло. Мужественно сокрушило железны ты двери призраков, Идолов свергло к земле, что мир на земле почитал. Узы прервало, что дух наш тягчили, да к истинам новым Молньей крылатой парит, глубже и глубже стремясь. Мощно, велико ты было, столетье! дух веков прежних Пал пред твоим олтарем ниц и безмолвен, дивясь. Но твоих сил недостало к изгнанию всех духов ада, Брызжущих пламенный яд чрез многотысящный век, Их недостало на бешенство, ярость, железной ногою Что подавляют цветы счастья и мудрости в нас. Кровью на жертвеннике еще хищности смертны багрятся, И человек претворен в люта тигра еще. Пламенник браней, зри, мычется там на горах и на нивах, В мирных долинах, в лугах, мычется в бурной волне. Зри их сопутников черных! — ужасны!., идут — ах! идут, зри: (Яко ночные мечты) лютости, буйства, глад, мор! — Иль невозвратен навек мир, дающий блаженство народам? Или погрязнет еще, ах, человечество глубже? Из недр гроба столетия глас утешенья изыде: Срини отчаяние! смертный, надейся, бог жив. Кто духу бурь повелел истязати бунтующи волны, Времени держит еще цепь тот всесильной рукой: Смертных дух бурь не развеет, зане суть лишь твари дневные, Солнца на всходе цветут, блекнут с закатом они; Вечна едина премудрость. Победа ее увенчает, После тревог воззовет, смертных достойный… Утро столетия нова кроваво еще нам явилось, Но уже гонит свет дня нощи угрюмую тьму; Выше и выше лети ко солнцу, орел ты российский, Свет ты на землю снеси, молньи смертельны оставь. Мир, суд правды, истина, вольность лиются от трона, Екатериной, Петром вздвигнут, чтоб счастлив был росс. Петр и ты, Екатерина! дух ваш живет еще с нами. Зрите на новый вы век, зрите Россию свою. Гений хранитель всегда, Александр, будь у нас…

1801–1802

О человеке, о его смертности и бессмертии ^*

Le temps present est gros de Pavenir.

Leibnitz [40]

Книга первая

Начато 1792 года генваря 15. Илимск.

40

Настоящее чревато будущим. Лейбниц, (фр. — Ред.)

Друзьям моим

Нечаянное мое преселение в страну отдаленную, разлучив меня с вами, возлюбленные мои, отъемля почти надежду видеться когда-либо с вами, побудило меня обратить мысль мою на будущее состояние моего существа, на то состояние человека, когда разрушится его состав, прервется жизнь и чувствование, — словом, на то состояние, в котором человек находиться будет, или может находиться по смерти. Не удивляйтесь, мои возлюбленные, что я мысль мою несу в страну неведомую и устремляюся в область гаданий, предположений, систем; вы, вы тому единственною виною. В необходимости лишиться, может быть, навсегда надежды видеться с вами, я уловить хочу пускай не ясность и не очевидность, но хотя правдоподобие или же токмо единую возможность, что некогда, и где — не ведаю, облобызаю паки друзей моих, и скажу им (каким языком — теперь не понимаю): люблю вас по-прежнему\А если бы волшебная некая сила пренесла меня в сие мгновение в обитаемую вами храмину, я бы прижал вас к моему сердцу; тогда все будущее и самая вечность исчезли бы, как сон.

Обратим взор наш на человека; рассмотрим самих себя; проникнем оком любопытным во внутренность нашу и потщимся из того, что мы есть, определить или, по крайней мере, угадать, что мы будем или быть можем; а если найдем, что бытие наше, или, лучше сказать, наша единственность, сие столь чувствуемое япродлится за предел дней наших на мгновение хотя едино, то воскликнем в радовании сердечном: мы будем паки совокупны; мы можем быть блаженны; мы будем! — Будем?.. Помедлим заключением, любезные мои! сердце в восторге нередко ввергало разум в заблуждение.

Прежде нежели (как будто новый некий провидец) я прореку человеку, что он будет или быть может по разрушении тела его, я скажу, что человек был до его рождения. Изведши его на свет, я провлеку его полегоньку чрез терние житейское и, дыхание потом исторгнув, ввергну в вечность. Где был ты, доколе члены твои не образовалися; прежде нежели ты узрел светило дневное? что был ты, существо, всесилию и всеведению сопричастное, в бодрственные твои лета? Измерял ли ты обширность небесных кругов до твоего воплощения? или, пылинка, математической почти точке подобная, носился в неизмеримости и вечности, теряяся в бездне вещества? — Вопросы дерзновенные, возлюбленные мои! но вопросы, подлежащие моему слову.

Удалим от нас все предрассудки, все предубеждения и, водимые светильником опытности, постараемся, во стезе, к истине ведущей, собрать несколько фактов, кои нам могут руководствовать в познании естественности. Не во внутренность ее проникнуть настоит нам возможность, но разве уловить малую нить, для руководствования в постижении постепенного ее шествия, оставляя существам, человека превышающим, созерцать ее внутренность и понимать всю связь ее деяний. Но сколь шествие в испытании природы ни препинаемо препятствиями разнородными, разыскатель причину вещи, деяния или действия не в воображении отыскивать долженствует или, как древний гадатель, обманывая сам себя и других, не на вымысле каком-либо основать ее имеет; но, разыскивая, как вещь, деяние или действие суть, он обнаружит тесные и неявственные сопряжения их с другими вещами, деяниями или действиями; сблизит факты единородные и сходственные, раздробит их, рассмотрит их сходственности, и, раздробляя паки проистекающие из того следствия, он, поступая от одного следствия к другому, достигнет и вознесется до общего начала, которое, как средоточие истины, озарит все стези, к оной ведущие.

Поищем таковых в природе фактов, до предрождественного существования человека касающихся, и обратим внимание наше на них.

Человек зачинается во чреве жены. Сие есть естественное происшествие. Он зачинается во чреве жены; в нем растет; и, дозрев, по девятимесячном в утробе матерней пребывании исходит на свет, снабженный всеми органами чувств, глагола и разума, которые усовершенствования достигать могут постепенно; сие всем известно. Но деяние пророждения, то есть образ, как зародыш делается, растет, совершенствует, есть и пребывает доселе таинством, от проницательнейших очей сокровенным. Любопытство наше в познании сего таинства удовлетворяем по возможности и не токмо могли видеть, как постепенно животное растет по зачатии своем, но счастливые случаи, любопытством неутомимым соглядаемые, послужили наукам в пользу, и в России имеем прекрасное собрание растущих зародышей от первого почти дня зачатия даже до рождения. Каким же образом происходит зачатие и питание или приращение, остается еще вопросом, которой в одних токмо догадках доселе имел решение. Но при сем, во мраке погруженном, деянии естественном можем провидеть нечто поучительное и луч слабый на испытание изливающее. Мы видим, что семя, от которого зародыш зачинается, в некоторых животных существует в матери до плододеяния; но для развержения, для рощения бессильно. Сие в животных пернатых видим ясно. Яйцо есть сие семя и до плододеяния содержит в себе те же, существенность его составляющие, части — белок и желток. Но если мы обратим взоры наши на существа, единою степенью на лествице творений от животных отстоящие; если мы рассмотрим земную собратию нашу, растения, отличающуюся от животных лишением местоменяющейся способности и следствием может быть оной способности чувствований, — то мы увидим ясно, что для произведения высочайшего кедра, сосны или дуба равно нужно зерно или семя, как для произведения малейшия травы, на дерне стелющейся, или на голом камени растущего мха.

Итак, о растениях и о птицах можно не токмо сказать с вероятностию, но почти с убедительною ясностию, что семя существует не токмо до зачатия, но и до плододеяния. Сие, однако же, для тех и для других необходимо, и самка без самца [41] семя дает бесплодное. Заключения выводя по правилу сходственности, сказать можно то же о всех животных и о самом человеке. Итак, заключим, что человек преджил до зачатия своего, или, сказать правильнее, семя, содержащее будущего человека, существовало, но жизни, то есть способности расти и образоваться, лишенно. Следует, что нужна причина, которая воззовет его к жизни и к бытию действительному; ибо бытие без жизни хотя не есть смерть, но полуничтожество и менее почти смерти.

41

Славный естествоиспытатель Линней привел в ясность различие полов в растениях и плододеяние их посредством цветочной пыли, без коей цвет в плод превратиться не может.