Соглашение с дьяволом. Германо-российские взаимоотношения от Первой до Второй мировой войны
Шрифт:
Через несколько дней на немецкой стороне произошел подобный первый поворот к совершенно новому взгляду на события, которому также было даровано долгое будущее.
Сначала Троцкий сделал свое большое последнее заявление. «Мы выходим из войны», — объявил он. «Мы объявляем это всем народам и правительствам. Мы отдаем приказ о полной демобилизации нашей армии… В то же время мы отказываемся подписывать условия, которые германский и австро-венгерский империализм мечом пишет на живом теле народов. Мы не можем поставить подпись русской революции под мирным договором, который приносит миллионам человеческих жизней подавление, страдание и несчастья».
С этими словами он уселся посреди изумленного молчания. Только генерал Хоффманн свирепо пробормотал: «Неслыханно». Все дальнейшие переговоры Троцкий отклонил. Он отбыл с переговоров
Они не заставили себя ждать. Кюльманн и Чернин были в целом за то, чтобы пожав плечами, принять «театральный жест» Троцкого. В конце концов это ведь давало Германии то, что ей настоятельно требовалось: мир на востоке, свободу от войны на два фронта. Оккупированные области — Польшу, Литву, Курляндию — они так и так имели. Оккупировать новые области было теперь менее важно, чем как можно быстрее сконцентрировать все силы на Западе. Если победить там, то можно будет и на Востоке посмотреть, что дальше делать. Когда-нибудь, разумеется, должен будет быть подписан и формальный мирный договор; но непременно теперь он не требовался.
С позиции нынешней можно лишь сказать: это был голос разума. Если бы немцы тогда действительно удовлетворились выходом России из войны, отказались бы от стремления порабощения на Востоке и все силы сконцентрировали бы на Западе — возможно тогда они еще бы выиграли там войну; безусловно проиграли бы её не так быстро и не столь основательно, как это произошло. Но голос разума не одержал верх, и этому способствовало то, что Кюльманн, как он сам заметил, отступил практически без борьбы.
Сильнее голоса разума было уязвленное тщеславие: нельзя позволить этому бесстыдному Троцкому восторжествовать. Еще сильнее была простая жажда завоеваний: никогда снова не будет перед ними столь слабой и беззащитной России. Теперь или никогда — таков был удобный случай малой ценой получить огромную немецкую восточную империю. Но неожиданно проявился и третий, совершенно новый мотив, который поистине ударил по лицу всю прежнюю немецкую политику мировой войны в России: антибольшевизм.
Решение о возобновлении военных действий и наступлении на Лифляндию, Эстляндию и Украину было принято быстро. Но его обоснование представило некоторые затруднения. Ведь тогдашние правители Германии были не гитлеровскими массовыми убийцами, а по-своему высокоцивилизованными людьми. Они теперь снова хотели наступать, на это они решились, но им требовалось обоснование, уважительный предлог: они не хотели представать циничными грабителями земель.
И теперь кайзер сам нашел выход — замечательный выход. Новая формула должна была звучать так: «Не война, но помощь», и рейхсканцлер граф Гертлинг согласился: «Нам нужен призыв о помощи, тогда и можно будет об этом говорить».
Призыв о помощи был заказан и пунктуально исполнен. Получить такой призыв было просто. Ведь естественно, что во всех частях России было предостаточно людей, которые были готовы немедленно позвать немцев на помощь против большевистской революции. Хотя большевики правили тогда еще относительно бескровно: «красный террор» начался лишь несколько месяцев спустя, летом 1918 года, одновременно с «белым террором» и с началом гражданской войны. Но крупные аристократы-помещики и богатая буржуазия и тогда уже — и по праву — ожидали самого худшего для своего существования от большевистского правления и были готовы позвать на помощь против них хоть самого дьявола из ада. Они с готовностью ухватились за эту возможность.
И таким образом в середине февраля 1918 года восточные армии снова были в походе, чтобы области, оккупированные ими, «освободить от большевистского террора» — в то время как немецкое правительство одновременно тем же самым большевикам выставило ультиматум: в течение двух дней принять немецкие условия мира (тем временем еще более ужесточившиеся). В таком случае они всё еще могли получить мир, и тогда с освобождением от большевистского террора снова бы ничего не вышло.
В этом естественно было противоречие — противоречие, которое в последующие годы и десятилетия должно было проявиться все более сильно. Ведь немцы желали и спланировали большевистскую революцию в России, они также хотели продолжения большевистского господства в России, так как считали его наилучшей гарантией русских слабостей и беспомощности, они хотели и нуждались также мира
Неестественный союз с Лениным все же порождал некоторое замешательство у германских высших кругов общества; желание распустить Восточный фронт, желание использовать возможность для больших завоеваний на Востоке и к тому еще, проявившийся неожиданно, инстинктивный антибольшевизм — все это смешивалось друг с другом, и не так легко согласовывалось.
Но замешательство у немцев было ничем по сравнению с разобщенностью, диким сопротивлением, паникой и безнадежностью, охватившими в этот момент другую сторону. Решение о войне или мире — безнадежной войне или бесславном мире — должно было теперь быть принято Советами в течение 72 часов, в то время как рука душителя уже была на горле. Немецкое наступление не встречало практически никакого сопротивления; на линии наступления лежал Петроград, открытый для нападения; с каждым часом германские армии приближались. (Побочным эффектом этой угрозы Петрограду стало превращение Москвы в столицу, которой она и остается с тех пор; большевики, исходя из этого опыта, не хотели никогда более править под дулами немецких пушек). В двух ночных заседаниях в безнадежности было достигнуто решение: и в этот раз Ленин наконец добился своего с минимальным перевесом: семь против шести голосов в Центральном Комитете партии, и еще 116 голосов «за» в Центральном Исполнительном Комитете Советов.
Решающую роль сыграл при этом его тайный союз с Троцким — которого представители партии войны до той поры, и небезосновательно, считали своим. Внутри Троцкий без сомнения принадлежал к ним, причем и в тот момент. Он был совсем иным персонажем, чем Ленин, гордый и пламенный, там, где Ленин был здравомыслящим и смиренным. Его инстинкт вёл Троцкого к революционной войне, и он был идеально подходящим человеком для того, чтобы её возглавить. (Вскоре после этих событий в гражданской войне он проявил себя гениальным импровизатором). И еще нельзя сказать, что революционная война была бы совершенно бесперспективной — несмотря на временную беззащитность России. Державы Антанты вполне вероятно были готовы поддержать её, «белые» в такой войне скорее снова побратаются с «красными» — и смогли ли бы немецкие войска, даже если бы они взяли Петербург и возможно даже Москву, в действительности одолеть просторы страны?
Но разумеется, обещания мира революцией были бы нарушены. В результате Троцкий стал бы вторым Керенским, и большевистская партия в союзе с западными силами и с буржуазной Россией в конце концов сама себя бы не узнала. Октябрьская революция была бы напрасной. Это было то, что отчетливо видел Ленин. Троцкий видел это менее отчетливо. Но со скрежетом зубовным он лояльно придерживался своего тайного соглашения с Лениным; а против обоих вождей партия и Центральный Исполнительный комитет не пошли.
Тем не менее, во всей русской истории едва ли было другое столь же трагически наэлектризованное заседание как это, на котором незначительное большинство Центрального Исполнительного комитета, совершенно буквально под вопли и скрежет зубов в конце концов дало свое согласие на подписание Брест-Литовского мира.
У делегатов, которые расходились холодным и темным февральским утром на исходе ночи, в том числе и у тех, кто в конце концов голосовали за Ленина, было мрачно на душе. Они в конце концов не смогли ничего противопоставить его аргументу, что революцию следует спасти любой ценой. Но у них было разрушительное чувство, что превратили свою страну в жертву, чтобы спасти свою революцию. Да только спасли ли они к тому же этим революцию? В последующие месяцы для этих сомнений у них были все основания.