Сократ
Шрифт:
– Так ты знал, что я тут? И слышал, что я шептала?
– Слышал.
Мирто прикрыла глаза руками.
– Не сердись; то, что ты прошептала, сделало меня счастливым.
– Он отвел ее руки и прижался к ним лицом.
– С тобой ко мне входит все самое прекрасное и чистое, что есть в Афинах.
– Мирто погладила его.
– Я в выгодном положении, - усмехнулся Сократ.
– Тот, с кем обошлись несправедливо, внушает к себе больше участия, чем тот, кто живет спокойно.
Мирто сказала с волнением:
– Афиняне раскаиваются в том, что сделали.
– Ах, Мирто, - весело возразил он, - мы с Афинами уж навсегда останемся связанными воедино, что бы ни сталось с ними или со мной. Я отдал себя им без остатка и в последние дни моей жизни получаю от афинян больше любви, чем мог бы я, один, отдать им. Пожелай мне легкого сердца, Мирто.
Но она оставалась серьезной.
– Ты все так разговариваешь со мной, чтобы твоя смерть не казалась мне ужасной. Но я хочу, чтоб она казалась ужасной тебе и твоим друзьям! Я хочу, чтоб ты защищался от нее и чтоб тебя от нее защищали они!
– Не беспокойся, девочка. Они уже делают это. Антисфен подал в суд на Мелета, Ликона и Анита. Их будут судить.
Мирто вспомнила, как взывала Ксантиппа к Эринниям.
– Будем ли мы снова счастливы?
– Почему же не надеяться?
– улыбнулся Сократ.
– Человеку скорее надлежит надеяться, чем отчаиваться.
Снаружи послышались гулкие шаги. Мирто вздрогнула, засобиралась уходить.
– Хайре, мой дорогой!
И до самой тяжелой, железом окованной двери она пятилась - чтоб до последней секунды улыбаться Сократу.
5
Священная триера, просмоленная дочерна, раскрашенная красным суриком, приближалась к Делосу. Подгонял ее попутный ветер, надувая паруса, и гребцы - размеренными взмахами длинных весел в три ряда с каждого борта.
Установился быт Сократа. Его знаменитая "мыслильня" перекочевала в тюремную камеру, где стало так же оживленно, как некогда во дворике между мраморных глыб. Друзья и ученики приносили ему все лучшее, что могли, и он, как прежде, беседовал с ними. Каждый день приходила Мирто. Афиняне, являвшиеся хотя бы постоять у темницы Сократа, слышали мягкие аккорды кифары, доносившиеся через высоко прорубленное отверстие в скале. Некоторые при этом плакали.
Однажды тюремщик ввел к нему молодую женщину, чье лицо было закрыто лазурным шелком. Женщина сняла покрывало, опустилась на колени и хотела поцеловать руку Сократу. Он поднял ее:
– Тимандра!
– Ты меня помнишь, Сократ?
– Прекрасна была ты в ту ночь на террасе материнского дома, когда влюбился в тебя Алкивиад, - и так же прекрасна ты теперь. Как славно, что ты пришла. Но почему не пришла с тобой твоя мать? Ну, ну, что ты, дорогая?
– Тебе - всегда правду, я знаю.
– Тимандра опустила глаза.
– Моя мать уже не прекрасна. Не хочет, чтобы ты ее видел.
– До чего неразумны вы, женщины, воображая, будто мужчинам нравится в вас только наружность. Феодата обладала и той красотой, которую годы не портят, но делают еще совершеннее.
– Благодарю тебя за мать. Она по-прежнему любит тебя и
Сократ смешал с водой вино, дар Критона, налил Тимандре и себе.
Она заговорила о суде.
– Будто ты развращал молодежь! И первым из якобы развращенных тобой обвинители называли Алкивиада, что особой тяжестью легло на чашу весов. Тимандра вспыхнула негодованием, крепко сжала руку Сократа своей изящной рукой.
– А знаешь ли ты, что было там, у Геллеспонта?!
Аромат ее благовоний заполнил камеру. Сократ растроганно смотрел в прекрасное, измученное лицо. Бледность его подчеркивала чернота волос, стянутых серебряной диадемой.
Тимандра поведала Сократу, как мчался Алкивиад на коне, ночью, в бурю, к флотоводцам Афин, столь неудачно выбравшим якорную стоянку.
– Он звал, заклинал, молил... А они даже на борт его не пустили, отогнали как собаку! Он хотел спасти флот родных Афин - и он бы сделал это!
– Рыдание вырвалось у нее.
– Если б его послушали, не было бы ни Эгос-Потамов, ни тех ужасов, что последовали за ним!
– Я рад услышать это - и верю тебе.
Тимандра подняла к нему умоляющий взор.
– Прости мертвому... Он был несчастный человек, гонимый страстями и врагами, но благородный! Он так часто говорил мне: только благодаря тебе в нем в конце концов всегда одерживала верх любовь к родине...
– Я давно простил его, Тимандра.
Она встала, обняла Сократа.
– Твоих обвинителей предали суду. Я отправлюсь к архонту басилевсу и под великой клятвой выскажу все, что рассказала тебе об Алкивиаде. Нельзя, чтобы ты был казнен несправедливо.
– Сделай так, Тимандра. Будет очень хорошо - сохранить в памяти людей и самые светлые стороны Алкивиада.
Тимандра изумленно воззрилась на него:
– Сократ! Ты больше думаешь о мертвом Алкивиаде, чем о себе?!
Афинская триера бросила якорь в Делосском порту, на рейде которого стояло уже множество кораблей со всей Эллады. Сошли на берег храмовые жрецы, самые красивые девушки и юноши и старцы, избранные участвовать в торжествах. Собрались здесь музыканты - они будут состязаться в искусстве игры на кифарах, лирах и авлосах, певцы и поэты. Последние явились отдать на суд публики свои оды и пэаны. И - целые толпы флейтистов, танцоров, чья искусность придаст особую праздничность Аполлоновым торжествам.
Перед Судом Пятисот, выбранных по жребию присяжных предстали поэт Мелет и оратор Ликон. Недавние обвинители теперь сами выступили в роли обвиняемых.
Анит на суд не явился. Бежал за море. Его судили заочно.
Главный обвинитель - высокий, стройный мужчина с лицом аскета, в глазах - лед непримиримости: Антисфен.
Делосские торжества начались с процессии к священной роще Аполлона. По древнему обычаю, богу принесли кровавую жертву. Голову жреца, совершающего обряд, одетого во все белое, увенчивал венок с пестрыми лентами. Подвели к алтарю жертвенную телку с позолоченными рогами, тоже украшенную лентами. Жрецы осыпали ей голову и шею молотым ячменем, состригли с головы клочок шерсти и бросили в огонь.