Сократ

Томанова Мирослава

– И это говоришь ты, Сократ?
– удивился Критон.
– Самой малой из твоих заслуг достаточно, чтобы испытывать удовлетворение и гордость.

– Молодежь называет тебя отцом мышления, - поспешил вставить Аполлодор.

Сократ раскинул руки:

– Ах вы мои неразумные, добрые мои, не утешайте меня, не уклоняйтесь. Отчего же мне больно? Коснитесь этого!

– Нет ничего, что могло бы причинить тебе боль!
– вскричал Аполлодор.

– Я тоже был молод, как ты, - возразил Сократ.
– Долго, долго - почти до сего дня. Смотрел только вперед. Но - сами знаете - пора мне теперь оглянуться, взвесить труд, исполненный за полвека. Чем оценить его? Тем ли,

что обо мне говорят? Или тем, что я сам когда говорил? Я беспощаден к другим - так мне ли щадить себя самого, словно какого-нибудь недоросля? Клянусь псом - не хотел бы я так уйти!

Критон обнял старого друга:

– Чем ты терзаешь себя, брат? Чем терзаешь нас?

– Правдой, - ответил Сократ.
– И если правду о себе не выскажу я - ее выскажут другие. И кто знает, как они ее исказят!

– С этим нельзя не согласиться.
– Критон крепче прижал к себе Сократа.
– Но не спеши завещать. Подожди - сначала дай нам поговорить о другом, более неотложном.

Сократ пропустил это мимо ушей. Не в силах он был откладывать долее то, что лежало у него на душе.

– Взгляните, мои дорогие, - вы ведь кровь от крови моей, - какова же моя жатва? Я всегда считал, что добродетели можно научиться. Так ли это? Вы отвечаете - так. На что я столь часто напирал? На то, что знание делает человека справедливым. Так ли это? Вы отвечаете - так. Еще со времен Перикла я вместе с первыми софистами способствовал тому, что в Афинах пустило корни более глубокое просвещение. Многие из вас, моих учеников, сами стали учителями. В том, что Афины слывут матерью искусств и наук, есть и ваша, и моя, пускай скромная, заслуга. Но - так ли это?

– Безусловно, - ответил теперь Платон.
– И мне кажется, именно это обстоятельство и говорит против твоей боли.

– Это видимость, милый Платон. Пятьдесят лет! Нередко доставались мне на рынке и пинки, и затрещины в отплату за советы, которые я давал для пользы того же, кто меня ударил. И что теперь? Теперь, в конце моей жизни? С чем я встретился?

Все молчали. Антисфен долил вина в его чашу. Когда Сократ поднес ее к губам, рука его задрожала, капли вина окропили белоснежный хитон. Он не обратил на это внимания, но друзей ужаснул вид алых пятен.

Сократ задал вопрос:

– Действительно ли и теперь все то, что я утверждал долгие годы, к чему вел и вас?

Кивнули - хотя и с некоторым смущением.

– Вы отвечаете утвердительно.
– Сократ все ближе подбирался к своей боли.
– С любым утверждением можно по желанию соглашаться или не соглашаться, но верность его следует испытывать фактами. Каковы же факты? Что я улучшил? Кого? Не говорили ли мы несколько дней тому назад об упадке Афин?

Аполлодор смотрел на стену камеры, закрывавшую от взоров мраморное великолепие Афин, и видел ужасный Тартар.

Рука Критона сама собой, словно омертвев, соскользнула с плеча Сократа. Тот повернул к себе лицо Аполлодора:

– Вот ты, мой маленький, - ты, несомненно, честно скажешь мне, чего я достиг.

– Нет, не скажу!
– в ужасе отозвался юноша.
– Ничего не скажу!

– Но ты понял мой вопрос?
– настаивал Сократ.

– Ничего я не скажу! Не могу!

– Значит, даже от тебя я этого не услышу?

Аполлодор, закрыв ладонями лицо, взмолился:

– Прости меня, дорогой, за то, что я думаю, но ведь это, конечно, неправда!

– Не мучь мальчика, - укорил Сократа Критон.
– Почему ты насел именно на него?

– Потому что все вы упрямо молчите!
– вспыхнул Сократ.
– А он - скажет!

Аполлодор весь дрожал при мысли, что вот Сократ трудился всю жизнь, стараясь

сделать людей лучше, а углубляющийся упадок Афин сводит на нет весь его труд. Так, может, он напрасен, этот Сократов труд, не нужен? Имею ли я право высказать это, когда он ничего уже не может сделать, смею ли так огорчить его?

– Я буду любить тебя всю жизнь!
– вырвалось у него.

Сократ мягко улыбнулся ему:

– В таком случае ты, конечно, докажешь свою любовь и теперь и ответишь: достаточно ли одного знания, чтобы люди сделались справедливыми и добродетельными, - достаточно ли для того, чтоб им было хорошо, а с ними и всему обществу?

– Недостаточно...
– одним дыханием вымолвил Аполлодор.

– Будь благословен, мой маленький, - облегченно вздохнул Сократ.
– Ты первый взял от меня мою боль, а уж если ты сумел это сделать...
– Он обвел глазами остальных.

– Но боль твоя слишком велика, - сказал Критон.
– Велика для тебя и для всех нас, вот почему мы ее испугались...

– Нет, добрый мой друг, - возразил Сократ.
– От боли мы не должны убегать - мы обязаны познать и ее целиком. Все то, над чем я бился всю свою жизнь, не привело к тому, на что я надеялся, на что надеялись и вы. Для блага отдельного человека и для блага всего общества требуется еще нечто совсем иное.

– И ты, дорогой учитель, не знаешь - что?
– спросил Платон.

Сократ взволновался, кровь бросилась ему в лицо:

– Не знаю! Обо что я споткнулся? В чем кроется мой неуспех? Прежнее мое утверждение - "знаю, что ничего не знаю", когда-то имевшее целью подтолкнуть людей, чтоб они стремились узнать как можно больше, - сегодня, милые, получает иной смысл; сегодня это мое "не знаю" меня... удручает.

Они придвинулись ближе к Сократу, но не могли найти, чем его утешить. Он заговорил сам:

– Равновесие мира нарушено. Давно уж. Это противоречие, сначала просто трещина, постепенно превращается в бездну, которая разрывает надвое государства и людей.
– Возбуждение Сократа нарастало, все более пугая друзей.
– Тартар, о котором рассказывают, что он - в недрах подземного царства и назначен в вечное наказание страшнейшим преступникам, - Тартар оказался здесь, в Афинах, и страдают в нем живые люди, взрослые и дети, существа совершенно невинные. Должно ли так быть? Устранил ли я своими беседами этот нарыв на теле нашего великолепного города? Могут ли обитатели этого Тартара жить красиво, как представляю себе я и как представляете вы со мной? Можем ли мы словом изменить то, что свободные граждане из нужды нанимаются на работы тяжелее тех, на какие отправляют рабов? Должно ли быть так, чтобы раб считался не человеком, а просто одушевленным орудием? Вещью? Но если мы признаем в нем человека, ибо он ничем от нас не отличается, кроме бедности, должно ли быть так, чтобы он был лишен прав человека? Чтоб не мог он носить имя своего рода, а только прозвище? Чтоб ему не принадлежали даже его дети, рожденные от рабынь, чтоб дети эти были всего лишь приростом имущества рабовладельца, словно они - домашние животные? Это - одни. А что же другие, по ту сторону бездны? Те, кто живет по правилу "имущество рождает имущество, деньги делают деньги"? Должно ли быть так, чтобы кто-то владел тысячами рабов, продавал и покупал их и жил в царской роскоши на прибыль, высосанную из их труда? Должно ли быть так, чтоб людей одного общества разделяла стена собственности, из-за которой человек человека не видит, а скорее ненавидит?
– Сократ бурно дышал.
– Зло нужды так же портит человека, как и зло золота. Как же быть мне с таким неравенством? Тут кончается моя мудрость, тут начинается моя боль, мое страдание.