Сокровища Валькирии. Звездные раны
Шрифт:
— А долго будет эвакуация?
— На время блокады. Через год ее снимут, но ты вернешься лишь через два.
— Почему через два? — испугался он.
— Тебе нужно учиться, закончить хотя бы два класса. Ты и так отстал от своего возраста, не ходил в школу…
— В Ленинграде давно не учатся в школах…
— А на Большой земле ты станешь учиться.
— И зубы вырастут? — с надеждой спросил Святик о самом сокровенном желании.
— У тебя вырастут отличные зубы! — засмеялись военные. — И большие кулаки! Ты сможешь постоять за благородных людей и никакой летарий не сможет отнять у тебя валенки.
Его принесли в трамвай,
Стояли так долго, до ночи, а люди в военном приводили и приносили новых детей, отогревали, кормили и укладывали спать. Наконец, ночью трамвай тронулся и покатил по расшатанным рельсам куда-то прочь из города, над которым повисли необычно яркие звезды. Однако дети вокруг говорили, что это летят тысячи зажигательных бомб…
И это было последнее, что он запомнил о блокадном Ленинграде.
Спустя ровно год наши войска и в самом деле прорвали блокаду, а еще через год Святослав вернулся домой вместе с другими беженцами. Мать за это время поправилась, вылечилась от ревматизма, помолодела и ходила на работу в Управление железных дорог. В Ленинграде начали открывать школы и экзаменовать детей, чтобы определить, с какого класса продолжать учебу. Мать привела его с расчетом отдать в первый, но он сам встал в группу пятиклассников.
— Вообще-то мне можно и в восьмой, — сказал он. — Только по возрасту не примут. А сюда, может быть, и возьмут…
Он походя ответил на все вопросы по основным предметам, однако из-за малых лет ему разрешили учиться лишь в третьем. А когда спрашивали, откуда у него такие знания, Святик отвечал, что учился в эвакуации, и этого было достаточно: люди после блокады не особенно-то проявляли участие в чужих судьбах, ибо от своего тяжкого горя и нужды утратили способность к сопереживанию и чувствительность.
Пока учился в младших классах, осваивая дома программы восьмого, девятого и десятого, и пока жили в старой квартире на Пятой линии, помнил многое из того, что приключилось с ним. Только вот память эта имела свойства, такие же как чувства: все невостребованное постепенно стиралось, исчезали детали, подробности. И напротив, сознание наполнялось деталями и подробностями текущего времени.
Однажды, весной сорок пятого, они с матерью вернулись с разборки завалов и обнаружили в своей квартире полтора десятка подселенных соседей, и не ленинградцев вовсе, а беженцев из западных районов, которым захотелось жить в Ленинграде. Тогда это было возможно, власти стремились заселить полуопустевшие города, чтобы восстанавливать народное хозяйство. Правда, соседи не работали, а только спекулировали, заваливая квартиру дефицитными товарами, к тому же оказались каким-то одним большим семейством или кланом, громким, крикливым, вечно конфликтующим между собой, но до поры, пока рядом нет чужих. Как только Насадные появлялись, они мгновенно объединялись и наваливались скопом без всякой причины. Впрочем, причина была: старожилы этой квартиры, мать с сыном, мешали семейству, занимая небольшую комнатку с окнами во двор, а поводом служил выломанный за блокаду и сожженный паркет.
В течение нескольких месяцев подселенцы сделали жизнь невыносимой.
И тогда еще Святослав помнил и понимал, что люди эти — из породы земноводных и бесполезно с
Он понимал, отчего все это происходит, но тогда еще помнил, что давал клятву гоям никогда не произносить вслух название их породы, не корить происхождением, дабы не унижать их еще ниже, не вытравливать зачатки человеческого. Напротив, стремился поднять их до своего уровня, терпеливо внушать благородные мысли и просвещать разовые, как бумажные стаканчики, их души.
Так вот, пока Святослав жил с ними в одной квартире, все отчетливо помнил, однако летарии скоро вытеснили старых хозяев из квартиры и матери дали другую, на Кронверкской. Перебравшись туда, они оба вздохнули свободно: соседями оказались коренные питерцы, пережившие блокаду, прекрасные, благородные люди, и невостребованные знания начали постепенно утрачиваться. А вернее, становиться обычными, то есть в сознании закрепилась расхожая формула: есть люди хорошие и есть плохие.
А еще сильно повлияло быстрое взросление, когда детство, и особенно страшное, блокадное, начинает забываться, точнее, отрываться от текущей жизни, обращаясь в плохие сновидения, в мир фантазий и грез.
И все-таки однажды случился внезапный прорыв, на уроке биологии в десятом, выпускном классе, когда учитель вызвал к доске и попросил рассказать об эволюции человека. Святослав был лучшим учеником школы, шел на золотую медаль, однако педсовет стоял перед трудной задачей: награду мог получить лишь комсомолец, а его не принимали в ВЛКСМ по возрасту — только что исполнилось тринадцать. Обычно он отвечал конкретно, бойко и спрашивали его из чистой формальности, дабы не возбуждать разговоров о натяжках оценок, любимчиках и вундеркиндах. Тут же Святослав вышел, оглядел класс и не мог произнести ни слова. Пауза повисла странная, на него смотрели и тоже молчали.
— Что это с тобой, Насадный? — наконец спросил учитель.
— Я почему-то очень плохо помню теорию эволюции, — признался он.
— Ну расскажи, что помнишь! Как произошел современный гомо сапиенс?
— Человек разумный? Это я знаю. Человек разумный произошел от некоторых видов приматов, совершив длительный путь эволюции.
— Вот, а говоришь, плохо знаю… Теперь назови этапы этого пути.
— Стадии?.. Их всего две, точнее, сейчас вторая стадия…
— Ты не ошибаешься?
— Нет, я хорошо помню, — уверенно заявил Насадный. — Первая, это когда претерпевших физиологические изменения приматов стали называть летариями…
— Как называли? — учитель насторожился.
— Просто летариями, то есть не имеющими возрождения, людьми с разовой душой. Это когда она умирает вместе с телом. Сейчас их редко так называют, потому что на второй стадии развития стали называть дарвинами. После того как их соплеменник Дарвин поведал миру о происхождении летариев. Но все они — изгои, которыми управляют кощеи.