Сокровища Валькирии. Звездные раны

Алексеев Сергей Трофимович

А он был живой и невредимый, судя по внешнему виду. И даже почему-то веселый…

Зимогор привстал на руках, земля еще валилась в одну сторону, и падала голова. Топограф побежал к реке, а Олег пощупал затылок, откуда разливалась тупая боль. Закрыв глаза, чтобы не упасть, он посидел со стиснутыми зубами, и когда снова поднял веки, головокружение не прекратилось, хуже того, начало тошнить — значит, сотрясение мозга…

А топограф бегал, как молодой, и даже не запинался…

Когда он вернулся с водой и стал совать край ведра ко рту, Зимогор оттолкнул его и спросил:

— Почему ты живой?

Лицо у напарника вытянулось, забегали глаза и опустились плечи. Олег не услышал ответа, а сурдоязыка не понимал, зато обнаружил,

что в гремящий звон вплетается ритмичный переливный шум горной весенней реки. Топограф суетился: принес из машины и расстелил спальный мешок, намереваясь переложить Зимогора, затем открыл автоаптечку и закопошился в лекарствах.

Олег поднялся на четвереньки, затем, кое-как удерживая равновесие, встал на ноги. Земля продолжала валиться на один бок, и идти по этому крутому косогору было невероятно трудно. То и дело оступаясь, он добрел до кромки берега и зашел в воду. Он не умывался — и так был весь мокрый стараниями топографа; он чувствовал потребность находиться в речном шуме, который выдавливал из головы пустоту, чугунный грохот и боль. Спутник, подобно наседке, прыгал по берегу и что-то говорил, жестикулируя руками и пальцами.

После того как Зимогора стошнило, кажется, стало легче, но, выйдя на сушу, он вновь ощутил бесконечный крен земли. Правда, открылся слух.

— Мне тоже досталось, Олег Палыч! — оправдывался топограф, норовя подставить плечо. — Поддых саданули, думал не встану!.. Едва потом отдышался! Кажется, ребра треснули, в грудной клетке…

Он попросту прикинулся мертвым и отлежался, чтоб больше не трогали.

Возможно, и правильно сделал…

Добравшись до машины, Олег сел за руль: местные бандюги ничего не тронули, не испортили, двигатель завелся сразу. Он не выбирал направления, а поехал дальше, по броду через реку и по лесистому распадку — куда тянула дорога. Однако катиться на колесах по вздыбленной и тряской земле оказалось еще труднее, чем идти. Каждая выбоина на дороге отдавалась болью в затылке, и ком тошноты плавал у самого горла. Он стискивал зубы и газовал, поскольку чудилось, будто все время едет в гору. А топограф не затыкался:

— До первого поста ГАИ! Или до деревни! Позвоним в милицию! Я их хорошо рассмотрел и запомнил. Найдут! Это же вооруженный разбой! За это полагается лет десять!..

Зимогор не знал, куда выведет этот проселок, а «штурман» был занят не дорогой, а предстоящей местью; впрочем, сейчас было и не важно, главное, уехать от этого места, найти людей, ближайшее жилье, чтоб отлежаться. У него уже было сотрясение мозга, перед первой свадьбой, когда в одночасье решили с невестой в зимние каникулы сгонять на Красноярские Столбы. Тогда он сорвался на Перьях, на глазах будущей жены улетел на сорок метров вниз и не разбился насмерть, поскольку угодил в двухметровый сугроб. Могло бы вообще ничего не случиться, не будь накануне сильной оттепели: удар о твердый наст под снегом, кроме всего, «усадил» еще и шейные позвонки, иногда напоминающие о себе перед непогодой. А не очень сдержанный на диагнозы доктор сказал, к старости вообще замкнет шею…

Зимогор знал, что сотрясение мозга лечится покоем и ничем больше…

Он впервые за тридцать пять лет получил по башке из-за женщины — тогда он считал, что мусорщик нанял местных бандитов, чтобы отомстить за свою жену и ветвистые рога на собственной голове. Все его доводы относительно Манораи Зимогор всерьез не воспринимал. У него никогда не было конкурентов, и все девушки, начиная со школы и самой скромной дружбы и кончая экспедицией, всегда оказывались свободными.

Никогда не существовало причин устраивать турниры, и потому сейчас, наперекор всему, несмотря на дикую боль при тряске, он чувствовал некое обновление и даже азарт. В тридцать пять, а вернее, еще раньше, Олег ощутил тоску по юности и уже несколько лет жил с чувством безвозвратно утраченного. Иногда он, словно старик, оставаясь

в одиночестве, начинал кряхтеть, пить водку и думать горестно, предрешение, будто умирать готовился. Казалось, в жизни уже не может ничего случиться такого, что заставит его вновь карабкаться на Перья Красноярских Столбов, дурачиться и быть самим собой.

И вот случилось: слуховые галлюцинации в Манорайской впадине обратились в реальную женщину Лаксану, за которую в удовольствие схлопотать по башке и наплевать, кто она, чья жена и как жила до этой встречи…

Только бы отлежаться дня три-четыре…

— Хотели создать правовое государство, а создали беспредел! — бухтел топограф, предусмотрительно севший на заднее сиденье. — Бандитизм дошел до такой глуши!.. Какие на хрен законы?! Дикий Запад сделали из России. И оружие отобрали! Небось сам Аквилонов ходит с маузером, а тут драного ружья не положено!.. Все, я больше ни в одну экспедицию не поеду без пистолета. Приеду и скажу!.. Не знаю, как вы тут будете работать?

Скоро земля пошла под уклон, и Олег давил на тормоза: машина неслась с горы и приземистые ели на обочинах мелькали, сливаясь в зеленое марево. Он опасался не вписаться в поворот, считал толчки огненной боли в затылке и километры на спидометре. Нудный голос напарника становился ненавистным.

— Уволю, — еще раз пообещал он. — За одиннадцать секунд… Лучше заткнись.

Как спасение из-за очередного поворота выплыла горно-алтайская деревушка, вытянутая вдоль дороги. В огородах еще лежал снег, по канавам бежали ручьи и над тесовыми крышами отчего-то поднимались столбы пара. Олег остановил машину возле дома, во дворе которого бородатый мужик колол лед, — больше ни души не было по всей улице, если не считать пуховых полуоблезлых коз, пасущихся на вытаявших лужайках.

— Телефон! — засуетился топограф. — Я на телефон! Чтоб по горячим следам!

— Сидеть, — тихо приказал Зимогор, поскольку даже от движения челюстями разрывало затылок.

— Как же, Олег Палыч! — возмутился тот. — На нас напали! При исполнении!..

Вслепую, наугад, он схватил напарника за нос, сдавил пальцами и потянул к низу: это было сделать легче, чем говорить…

— Понял! — прогундел топограф, — отпусти…

Зимогор вывалился из машины, сделал два шага и упал грудью на изгородь. Мужик вонзил пешню в землю, со стоическим спокойствием осмотрел обоих, после чего растворил калитку, словно ждал гостей давно.

— Заходите.

— Мне бы отлежаться, — сразу сказал Олег. — Заболел…

— Да вижу, — обронил бородатый, открывая дверь сеней. — Давай в избу.

Сразу у входа оказалась высокая деревянная кровать с горой подушек, притягательная, заповедная: только бы положить голову и замереть… Мужик сдернул покрывало, откинул одеяло, бросил подушки на сундук.

— Сам разденешься? Или помочь?

— Сам…

Олег через силу стащил куртку, свитер, потом сел и выпутался из брюк.

— А чего мокрый? — спросил хозяин, забирая одежду. — Купался, что ли?

Отвечать ему уже не хотелось да и не имело смысла. Зимогор наконец-то приклонил голову и закрыл глаза — в ушах заворковала, зашумела горная речка и кровать понеслась, закружилась в бурунах и волнах бесконечного порога.

— Этого… не пускай к телефону, — проговорил он.

— А у нас нет телефона, — спокойно сказал мужик. — И света нет… Вот таз, если рыгнуть захочется.

Он засыпал под звенящий шум реки, и когда открыл глаза, увидел сначала солнце, но это был уже другой день. Хозяин возился за кухонной перегородкой, а у постели в ногах дремал на стуле человек лет сорока, необычного для глухой деревушки вида: буйная, с проседью, шевелюра, аккуратная борода на сухом породистом лице и совсем уж неуместные черный смокинг и бабочка. Он даже на сельского врача не походил — слишком ухоженный и солидный — скорее, на актера, оперного певца, если судить по выпуклой грудной клетке, или маэстро.