Соль под кожей. Том третий
Шрифт:
Он медленно проводит подушечкой большого пальца по нижней губе, опускает голову под таким углом, что на секунду, когда его отросшая челка падает на глаза, рваной вуалью закрывая лицо, я ловлю жесткое дежавю.
Жмурюсь, пока за веками не начинают растекаться багровые круги.
— Значит, ты все-таки не остановилась. — По его интонации не понятно — осуждение это, разочарование или просто констатация факта.
— А должна была?
— Возможно, так было бы лучше.
— Лучше для кого? Для моих родителей в могиле?
— Сбавь обороты, Лори. — Узнаю в его голосе знакомые тяжелые ноты. Это не угрозы, не попытки подорвать мое самообладание или как-то придавить своей маскулинностью. Это «фирменное», Шутовское, типа покачивания хвостом гремучей змеи.
— Отвези меня домой. Или я вызову водителя. Силой ты не сможешь меня здесь удержать.
— Уверена? — склоняет голову на бок.
Я уже душу дьяволу готова продать за ножницы и отрезать эту челку.
Она ему совершенно не идет.
— Предлагаешь слабой девушке помериться членами?
— У тебя нет члена, обезьянка. К счастью. — Он скалится, закатывает глаза и крестится. — Так что ты уже продула моим восемнадцати сантиметрам.
— Как не спортивно, — кривляюсь, но все равно чувствую легкий прилив румянца к щекам.
— Вот видишь — я еще трусы не снял, а ты уже в слюни. Точно хочешь попытаться помешать мне не дать тебе отсюда выйти?
— Ну-ка, ну-ка, что у нас там? — Делаю вид, что присматриваюсь. — Большой и жирный «red flag»!
— Какой, на хрен, red flag? — Непринужденно задирает толстовку, обнажая живот и низко сидящие на бедрах джинсы. — Это… эм-м-м… какая-то ноунейм хуйня.
Потом дергает за край джинсов:
— Это Levi’s.
Есть что-то гипнотическое в том, как его длинные пальцы ловко, один за другим, выуживают из петель тяжелые бронзовые «болты».
Отворачивает в сторону край джинсов — ровно столько, сколько нужно, чтобы «засветить» белую широкую резинку от боксеров со знакомым логотипом.
— А это «Armani» блин, — Он хмурится так, словно я нанесла ему непростительное оскорбление. — Засунь себе в жопу эту долбанную психологию, обезьянка.
У него роскошный «сухой» пресс — ака «гладильная доска».
Втянутый круглый пупок.
Грудь, которая расходится вверх правильным треугольником.
Едва заметная дорожка волос «стекает» вниз, как указательная стрелка.
Два маленьких шрама чуть ниже последней пары ребер — они у него были всегда, сколько его знаю. Откуда — я так и не смогла из него вытрясти. Если Шутов не хочет о чем-то говорить — он не скажет. Никогда.
Странно, я же столько раз видела его и топлес, и в плавках.
А беспомощно краснею как впервые.
Хотя, стоп.
Той темно-красной полоски, край которой торчит из-под толстовки, раньше не было.
Еще один шрам.
Свежий.
Ровно по центру груди, вдоль и вверх, но он явно больше, так что я вижу
Дима, видимо сообразив, что к чему, быстро приводит в порядок одежду, извиняется за идиотскую шутку и за грубость.
И вот еще это — то же новое.
То, чего раньше не было.
Он на несколько секунд занервничал, прежде чем снова стать непроницаемым крутым мужиком-как-с-обложки.
Как будто я увидела то, чего видеть нельзя.
Увидела его изъян.
— Ты сделал операцию, — мои губы снова деревенеют, и на этот раз так жестко, что прямо в моменте я готова поспорить, что больше никогда не смогу ни то, что улыбаться — а даже об этом думать. — Когда?
— Мы не будем об этом говорить, Лори, — он снова предупреждающие «гремит хвостом», но на этот раз громче обычного.
— Нет, Шутов. Мы будем об этом говорить. Вот как раз об этом! — тычу пальцем в сторону его груди.
Там уже все надежно спрятано одеждой, но я все равно не могу отделаться от воспоминаний о темно-багровой полосе.
Когда я узнала о том, что его сердце не в порядке, то какое-то время для меня этот диагноз существовал примерно на уровне «нужно просто заставить его пройти терапию и все пройдет». Пока однажды мне в руки не попали его медицинские карты (шанс на это был мизерный, но так уж случилось) и я не «прозрела», насколько все серьезно.
Перед глазами проносятся все те бесконечные разы, когда я пыталась заставить его жить.
Как ездила посреди ночи к Павлову, как чуть не в ногах у него валялась, вымаливая снова взять Диму под наблюдение. Как впервые услышала от него, что такие операции — это всегда огромный риск того, что пациент может умереть еще в операционной, и что потом он может умереть сразу после операции, или через неделю, и потом — через месяц. Что есть какие-то определенные этапы, на которых всегда будет существовать риск. И что даже идеально сделанная операция по большому счету вообще ничего не гарантирует.
А Шутов продолжал безбожно много курить.
Ночевать в офисе.
Забивать на сон.
И зависать в ночных клубах.
— Когда? — Я слышу свой голос как будто через толщу воды — такой он глухой и безжизненный, как у утопленника.
— Лори…
Я резко взмахиваю рукой, запрещая ему говорить, потому что он проигнорировал свой шанс дать простой ответ на мой понятный вопрос.
— Вряд ли бы ты колесил по миру и таскал меня на руках как здоровый лось, если бы месяц назад слез с операционного стола, — анализирую вслух, потому что хочу чтобы и он тоже слышал. И видел, что за все эти годы я не растеряла вдолбленных им навыков правильно делать выводы. — И Павлов говорил, то понадобится как минимум две операции с восстановительным периодом в полгода. Значит… примерно год-полтора назад? И еще обязательная подготовительная терапия от шести до двенадцати месяцев. Значит, около двух лет.