Солдат империи
Шрифт:
Как водится, привез Иван Арефич подарки: сестрам — платки да сережки, братьям — суконные картузы с козырьками. При встрече сразу же объяснил, что на родительский дом не претендует, оставаться здесь не намерен — хочет только побыть в родных краях до Рождества, если надо, заодно и по хозяйству помочь.
Выросли у Ивана к тому времени племянники, возможно, и внучатые; семьи сестер жили своими домами.
Рассказал Иван о своей солдатской службе, порасспрашивал и сам о житье-бытье в долгие прошлые годы; навестил родительские могилы. В церкви, а затем с родными помянул стариков.
Наступила
Наткнулся тут на избу-развалюху, рядом топтался старик в солдатской шинели, не очень ловко пробовал рубить какую-то корягу, для того, видно, чтобы истопить печь.
Иван подошел, поздоровался и через короткое время уже знал, что живут в развалюхе четверо солдат-бобылей. Люди эти, возвратясь в свои края, никого из родных и близких в живых не застали. По состоянию здоровья или, может, по каким иным причинам добывать пропитание работой не могли, да и не способны они уже были к крестьянскому труду. Только двое из них получают свое трехрублевое пособие. Двое других дослужились до чистой отставки, но средств к существованию вовсе не имеют, поэтому кормятся как придется... Впрочем, живут все ветераны одной артелью.
За разговором Иван разрубил корягу, а когда работу закончил, увидел, что на двор вышел еще один старик, в обтрепанной, дырявой шинельке и чиненых-перечиненных стоптанных сапогах.
Опять же узнал Иван от своих новых знакомцев, что обоих забрили в рекруты в самом начале сороковых годов, попали они сначала на Кавказскую линию, затем участвовали в Крымской кампании.
Часа за три обернулся Арефич, сходил к своим, взял из дома вареной картошки и квашеной капусты, в лавке, не смотря на постные дни, прикупил четверть водки, еще хлеба да копченой рыбы и вернулся к инвалидам.
Прошел в избу, где запыхтела наконец печь, выложил на стол угощение. За вином и закуской вспоминали солдаты о прежней своей службе. А вспомнить было о чем: один из них, весь уже седой, носил на латаном-перелатанном мундире медаль «За взятие Ахульго в 1839 году» с короною и вензелем Николая I.
Говорили инвалиды, что питаются они чем Бог посылает: ловят рыбу, собирают ягоду, грибы. Забегают к ним деревенские ребятишки (единственно, кто готов слушать солдатские были), иногда приносят из дома хлеба краюху, несколько картофелин в карманах да пару-тройку луковиц...
(Сколько таких горемык проживало тогда по окраинам деревень и сел в Западной и Восточной полосах необъятной империи, не поведал мне ни один справочник.)
...После Рождества Иван обошел родных, распрощался с ними, поклонился в последний раз родительским могилам и пустился в обратную дорогу.
Но было еще одно дело, исполнить которое обязался Иван Арефич перед памятью товарища и своей совестью.
По известному адресу здесь же, в Симбирской губернии, навестил семью Евдокимова. Разыскал он нужную избу, назвал себя жене Тимофея, а потом взрослым уже детям.
Разделся Иван, прошел в горницу, посадили его в красный
Много воды утекло с тех пор, как не стало хозяина дома. Рассказал Иван его близким про то, как воевали они вместе, как ходили за Урал на Лену и про то, как погиб его друг. Заплакала вдова, и посерьезнели дети, хотя младшие отца-то и не знали.
Поглядеть на солдата, что служил с отцом вместе, послушать его рассказ зашла и старшая дочь Тимофея; у нее самой подрастали уже дети, погодки пяти-шести лет. Привела она с собой подру-гу-ровесницу Ульяну, которая жила по соседству. Ульяна молча сидела на лавке, слушала Ивана внимательно, в тот вечер так слова и не сказала.
Когда они ушли, поведала вдова, что росла Ульяна сиротой — родители ее погибли в большом Симбирском пожаре 1864 года, отец успел выбить окно и вытолкнуть на двор девчушку, ей тогда едва двенадцать исполнилось... Почти сразу же рухнула крыша, никто больше не спасся... Забрали сироту дальние родственники, стала она нянчить их детей, работала наравне со взрослыми. Замуж так и не вышла, то ли потому, что на гулянья, как подруги, не ходила — некогда было, то ли из-за приданного, которого не предвиделось — какое приданное у сироты!
Всю ночь беспокойно вертелся Иван на лавке с боку на бок, все думал. А утром спросил у вдовы Тимофея, куда Ульяну сватать идти.
На следующий день обвенчали их в ближайшей церкви, и повез Иван Арефич свою законную жену Ульяну Дмитриевну в город Харьков.
Поселились они у деда Носаченко уже насовсем, сняли угол в его комнатке, отгородились занавеской. И потекла у прадеда совсем другая жизнь — как у всех обывателей.
Родила ему Ульяна двух сынов-погодков. Первенца уговорила она назвать Иваном, а второго, что появился на свет в 1877 году, крестил Иван Арефич Александром — по имени Государя Александра II, при котором отслужил без малого двадцать лет (портрет царя перекочевал теперь с крышки сундука на стену под иконами). Младший сын, Александр, и был моим дедом.
С дядькой Гаврилой, как называла Носаченко Ульяна, жили одной семьей, Уля готовила на всех, стирала. Одинокий старик и вовсе к ним привязался, когда родились пацанята, с ними возился, играл в доме и во дворе, рассказывал немудреные сказки да песни напевал колыбельные.
Захаживали к ним прежние сослуживцы Ивана, отделенные унтер-офицеры из его роты, выпивали по стопке за наследников, поминали товарищей, старому да малым приносили солдатские гостинцы: деду табачку, ребятишкам — когда яблоко, а когда гильзу от патрона, начищенную до желтого блеска...
В марте 1877 года не вернулся утром дед Носаченко домой с ночной своей сторожевой службы. Нашли его мертвым у рыночных рядов — убит был ночью старик. Тело забрали в участок, потом свезли в барак на территории больницы, где держали покойников.
Иван пошел к знакомому околоточному надзирателю: хотелось ему узнать, кому помешал безобидный инвалид — здесь его все знали уже много лет.
Надзиратель сказал только, что старика удавили, а кто и почему, пока неизвестно, но постарается проведать.