Солнце слепых
Шрифт:
Пошли.
– Вы давно знаете капитана?
– игриво спросила Анна Семеновна.
Екатерине Александровне не составило особого труда подыграть ей:
– Еще когда он ходил в нахимовцах.
– Ведь вы... жили с ним?
– Анна Семеновна не была уверена, но, будучи женщиной, знала что спрашивает.
– Прошу прощения, если вас это как-то смущает.
– Жили, - просто ответила Катя.
– И прожили около года. Мы были женаты.
– А-а, - Анна Семеновна не поверила.
– Давно?
– Сразу после войны. Тридцать пять лет прошло - даже не
Анна Семеновна уныло кивнула, ей после войны как раз и было тридцать пять лет.
– И как он... в семейной жизни?
– спросила она.
«Никак тетенька хочет замуж?» - удивилась Катя.
– Потрясающ. Герой-любовник.
– Да, у него это на лице написано. Не воспринимайте только меня буквально.
– Да кто ж сегодня воспринимает кого буквально? Косвенно-то порой ничего не поймешь.
– Да, молодежь сейчас по нулям. И он всегда такой?
– Какой?
– С фантазиями?
– Я думаю, это у него не фантазии. Это его мир, куда нам нет входа.
– Да?
– явно озадачилась Анна Семеновна.
– Таки вот и нет?
– Таки вот и нет.
Они обе рассмеялись.
– Он верит всему, - неожиданно разоткровенничалась Катя; она хотела, было, оборвать себя, но почему-то не смогла, в самой накипело.
– Казалось бы, после войны, весь израненный, места живого на нем нет, семья вся погибла... Я тогда медсестрой в госпитале была.
«Вон оно что! Все понятно теперь, все понятно».
– «Дон Кихота» прочитал в двадцать пять лет, как третий раз на свет родился после второго ранения, и верит всему! Даже не «верит», он знает, что это так и было.
– Интересно, - покачала головой Анна Семеновна, - интересно...
– И знаете, что он сказал по поводу прочитанного?
– Любопытно, любопытно, что же?
– Что он - «видел» его! Видел и хорошо знает. Я ради интереса попросила описать облик Дон Кихота, не просто, что как жердь и общеизвестное, а поподробнее, любимые его словечки. Федор без труда сделал это. Я потом все это, (все!) нашла у Сервантеса. Но у Феди были еще какие-то мелочи, какие видит только очевидец. Люди театра грешат этим - «дописывают образ».
Анна Семеновна покусывала в раздумье губы.
– И я думаю сейчас, - продолжила Екатерина Александровна, - что он имел в виду себя.
– То есть как это?
– вздрогнула Анна Семеновна.
– То, что он видел Дон Кихота своими глазами, а не просто прочитал о нем. Как человек театра, вы знаете, как это может быть.
– Я так и знала, я так и знала.
– Я поверила Феде после того, как он вдруг сказал: «Зря Сервантес подтрунивает над Дон-Кихотом. Дон-Кихот, на самом деле, как видит, так и поступает».
– Но при всем при том у капитана удивительное чувство юмора, - сказала Анна Семеновна.
– Я бы сказала: сарказма, - не согласилась Катя.
– Юмор он допускает только к тем, кого любит, а к остальным у него сарказм. В войну он много передумал. Это даже странно было для его возраста. Я многих нагляделась в госпитале. Большинство там не
– Да, он сущий ребенок. Ваши дети с вами живут?
– Нет, - быстро ответила Катя.
– А ваши?
– Мои - кто где. Все в меня, и все от разных отцов. Оно так даже спокойнее - никакой гемофилии. Денис, это сын, тоже в городе на Неве. И про пиратов он тоже рассказывал?
– Про пиратов?
– не поняла Катя.
– Вы имеете в виду...
– Пиратов, я имею в виду - пиратов, корсаров, буканьеров, как там их еще...
– Кажется, ничего. Про войну-то и то скупо рассказывал. Он тогда долго сжат был, как пружина. Я иногда боялась его, - вдруг призналась Катя и подумала: «А может, оттого я так легко и ушла от него?»
Глава 6
Медсестра Катя
Федор спал плохо. Было душно, были мысли, и ночь тянулась, как доклад. Да и Лида, похоже, маялась без сна, но с закрытыми глазами. Она ворочалась с боку на бок, а Федор отодвинулся на самый край кровати, чтобы не прикасаться к ней. И причиной его бессонницы была вовсе не психика, взбудораженная многодневным спектаклем. Когда проходит столько лет, начинаешь сомневаться в своих чувствах, что были тридцать три года назад - мало ли куда их за это время унесло! А когда начинаешь сомневаться в своих чувствах, начинаешь сомневаться в себе. Тридцать лет и три года, думал Федор, тридцать лет и три года прошло, а как и не было их. Может, и впрямь их нет? Как у Ильи Муромца, их никто не учитывает. Под деревом промяукала кошка: «Не-ет! Не-ет!», и тут же кто-то шуганул ее из окна. Кошка бросилась в кусты, вот и ее не стало, как тех лет...
Медсестру звали Катя. Она обслуживала две палаты: тяжелораненых и «средненьких». В первой палате был тяжелый запах, тяжелые вздохи, тяжелые взгляды и мысли, а во второй было немного светлее, но оттого и больнее сердцу. Катя не воспринимала тяжелораненых как конкретных людей, с конкретными именами и судьбами. Они были для нее все на одно лицо, и было это лицо нескончаемой боли. «Средненькие» хоть изредка улыбались, вставали, выходили покурить тайком в коридор, даже заигрывали с ней, к чему она, правда, относилась крайне отрицательно.
– Не теряйте попусту свои силы, селезни!
– командовала она.
– А то опять на утку посажу!
– Кря-кря!
– крякали те.
– Га-га-га! Га-га-га!
– Сестра!
– позвал ее Федор.
– А, сестра!
– Чего тебе, Дерейкин?
– Муха, птица проклятая!..
– Не придуривайся.
– Май-то погляди какой!
– Что?
– не поняла Катя.
– Какой май? Июнь уже вовсю.
– Май жестокий с белыми ночами!
– Федор вскинул руку вверх.
– Вечный стук в ворота: выходи! Голубая дымка за плечами, неизвестность, гибель впереди! Женщины с безумными очами, вечно смятой розой на груди! Пробудись! Пронзи меня мечами, от страстей моих освободи!