Солнечный листопад-1 (ч.1-6)
Шрифт:
– А-а... у-ы-ы...
– сбивчиво протянула я, теряясь в многообразии слов и смысла, который хочу в этих словах выразить. Решила прибегнуть к безотказным жестам: ткнула в место в занавесе, где скрылись сначала девушка-парень, а потом и "носильщики", затем в сторону, куда продолжал настойчиво, но мягко тянуть Леша и состроила на лице крайнее непонимание.
– Да-да, выход в зал там, - безошибочно угадала Марь Платоновна и поспешила меня успокоить.
– А-а-а...
– успокоилась я и позволила парню себя увести.
Боже, что только она обо мне подумала?! Наверное, приняла за сумасшедшую... Какой кошмар, как же стыдно!
Занавес, которого на несколько секунд коснулся Леша, отводя тяжелую ткань в сторону
Он был погружен в полумрак - свет далеких ламп освещал только половину зала, оставляя задние ряды в темноте, как и темные провалы входов. Стены скрывали мягкие волны ткани со светлыми кисточками по ее бокам. Так здорово смотрелось бы, если бы они оказались золотыми... Ровные ряды кресел под уклоном поднимались вверх. Столько же здесь рядов? Двадцать? Сорок?.. Я знаю, такой зал лишен амфитеатра, бельэтажа, и балконов, как в самом конце зала, так и по бокам партера. Но все равно зал производил впечатление. Пусть скаламбурю, но я - человек довольно впечатлительный, хоть тщательно это скрываю.
Стоя возле самой сцены, когда передо мной простиралось море кресел, я испытала какой-то священный трепет и долю кратковременного страха. Но это было короткое наваждение. Моргнула - и зал стал обычным залом, а не пристанищем смотрящих на тебя в ожидании зрителей. И я - не актер, я всего лишь зритель, и место мне на одном из этих кресел.
Не могу представить, как можно решиться выйти, когда зал полон. Столько людей смотрят на тебя... Да не просто выйти - еще и сыграть!
Я пошла по лестнице наверх, но Леша дернул меня назад.
– Зачем? Пойдем на первый. Так будет лучше видно.
Мысленно обозвала себя дурой и согласилась с парнем. Вот какого меня наверх потянуло, а?
Мы заняли места в самой середке. Леша расслабленно откинулся на кресло, оказавшееся мягким-мягким. А еще - такого же цвета, как и занавес.
На сцене уже были поставлены декорации: рисунок средневекового города на заднем плане, весьма талантливый рисунок - это я как архитектор говорю, - и по середине сцены тот самый эшафот под Г-образной деревяшкой с характерной петлей на конце. Виселица... Человека по четыре сгрудились по обеим сторонам сцены - кто сидел прямо на дощатом полу, кто стоял и наблюдал за установкой "заднего плана". Одеты они были разнообразно: тут имели место как одежды богачей, так и простые платья/штаны-рубахи "низшего сословия". Глаза сразу заметили собрата-носильщика Семы, знакомого с лестницы и девушку-парня. Самого Семы не было.
Смотреть за творящимся на сцене было неинтересно, и я решила пропустить подготовку и повернуться, когда уже начнется действо. А пока... Пока решила украдкой, пользуясь моментом, пока парень закрыл глаза, внаглую им полюбоваться. Сердце опять начало совершать головокружительные кульбиты.
Вот почему некоторые золотистые пряди обожают ложиться ему на лицо? Особенно на скулы и на щеку, рядом прираскрытыми губами? Или вообще задевать их уголок... Это выглядит... мурашкообразующе. Причем вырабатывается особый вид сумасшедших мурашек, умудряющихся бегать не только по коже, но и забиться внутрь. Хочется эти пряди убрать, особенно последние, но так, чтобы, хоть невесомо, кончиком пальца, прикоснуться к его губам...
Он достоин этого зала. Зал - достойное окружение для него, и это на моей памяти единственный случай. Что-то в этом мире хоть чуточку, но сравнилось с великолепием сидящего рядом парня.
Со стороны звучит, наверное, как восторженный влюбленный бред, ведь влюбленными свойственно идеализировать свою любовь. Ну и пусть! Кто в мои мысли залезет? Экстрасенсы - это всего лишь выдумка!
Я бы поддалась соблазну и коснулась его лица, если бы не
– Голубки, - ласково погрозила она пальцем и легко разместила свои шикарные габариты в кресле, которое явно меньшего размера, чем ее, хм, тыл.
И мне кажется, или кто-то нас уже так обзывал?..
– Скоро начнется. Правда, это одна из последних репетиций - спектакль назначен на вторник, так что оттачиваем отдельные сцены. Ребятки, - взгляд Марь Платоновны посуровел, - а вы хоть знаете, что мы ставим?
Я чистосердечно помотала головой. Откуда мне знать? Единственный источник информации по имени Сема об этом молчал.
Вид у женщины стал таким предвкушающим, что стало страшновато.
– Ага!
– воскликнула она.
– Тогда я вас сейчас все расскажу.
– И медленно, с чувством, с расстановкой, принялась за рассказ.
– Мы ставим пьесу "Принц и нищий", но только в несколько... измененном варианте. Так сказать, более приближенным к современно молодежи. Мы решили изменить сцену встречи принца и нищего со "Двора Объедков" - принц встречает Тома не когда тот рассматривает королевскую процессию, а когда...
– Марь Павловна вдруг замолчала. Моя голова замерла, так и досовершив кивок. Пусть я и кивала, но ничего не понимала, что она говорит. Какой принц, какой Том? И вообще, что такое "Принц и нищий"? Где-то я слышала это название... только, голова дырявая и забитая только узкоспециализированными знаниями, не могу вспомнить! Видимо, проницательная женщина это поняла и уточнила:
– Ничего не понимаешь?
– А... как вы догадались?
– смущено призналась я. Марь Платоновна снисходительно улыбнулась.
– Деточка, я, таким как ты, преподаю уже пятнадцать лет. И непонимание на ваших лицах уж умею разбирать! Стыдно, стыдно не знать произведение Марка Твена!
– Я покаянно кивнула, подтверждая - да, стыдно.
И женщина решила меня просветить, и кратко рассказала суть повести.
Лондон, середина XVI столетия. В один и тот же день рождаются два мальчика -- Том, сын вора Джона Кенти, ютящегося в вонючем тупике Двор Отбросов, и Эдуард, наследник короля Генриха Восьмого. Эдуарда ждет вся Англия, Том не очень-то нужен даже собственной семье, где только отец-вор и мать-нищенка имеют что-то вроде кровати; к услугам остальных -- злобной бабки и сестер-двойняшек -- лишь несколько охапок соломы и обрывки двух-трех одеял.
В той же трущобе среди всяческого отребья живет старый священник, который обучает Тома Кенти чтению и письму и даже начаткам латыни, но упоительнее всего стариковские легенды о волшебниках и королях. Том нищенствует не очень усердно, да и законы против попрошаек чрезвычайно суровы. Избитый за нерадение отцом и бабкой, голодный (разве что запуганная мать тайком сунет черствую корку), лежа на соломе, рисует он себе сладостные картины из жизни изнеженных принцев. В его игру втягиваются и другие мальчишки со Двора Отбросов: Том -- принц, они -- двор; все -- по строгому церемониалу. Однажды, голодный, избитый, Том забредает к королевскому дворцу и с таким самозабвением взирает сквозь решетчатые ворота на ослепительного принца Уэльского, что часовой отбрасывает его обратно в толпу. Маленький принц гневно вступается за него и приводит его в свои покои. Он расспрашивает Тома о его жизни во Дворе Отбросов, и безнадзорные плебейские забавы представляются ему такими лакомыми, что он предлагает Тому поменяться с ним одеждой. Переодетый принц совершенно неотличим от нищего! Заметив у Тома синяк на руке, он бежит сделать выволочку часовому -- и получает затрещину. Толпа, улюлюкая, гонит "полоумного оборванца" по дороге. После долгих мытарств его хватает за плечо огромный пьянчуга -- это Джон Кенти.