Солнышкин у динозавра

Коржиков Виталий Титович

— Мы с вами? Договор? Не помню! Ей-ей не помню! А можно посмотреть? — спросил Стёпка.

Хапкинс зло завертелся.

— Как же, господин президент?!

— Да нет. Я простой матрос парохода «Даёшь!», — вдруг сам себе и всем сказал Стёпка. — Спросите у Солнышкина.

Солнышкин развёл руками:

— О чём речь!

И тут же изворотливый президент фирмы холодильных установок, что-то сообразив, хлопнул себя по торчавшей на голове шишке:

— Господин Солнышкин, а я ведь хотел именно по этому поводу с вами говорить. Мне на «Джоне Хапкинсе» как раз очень

не хватает одного опытного матроса. Уступите! — И он по-свойски опустил руку Стёпке на плечо, хотя очень хотелось запустить её туда, где, по предположению Хапкинса, лежали его миллиончики.

— Как это уступить?! — воскликнул Федькин, задев струны.

— Действительно, как это уступить? — спросил подсевший Моряков, тут же принимаясь за крупную розовую креветку.

— Ну продайте, как, скажем, хоккеиста. За сто тысяч долларов! — щедро сказал младший Хапкинс, бросая взгляды на Стёпкин карман.

Тут на сцене так задррычало и забррыча- ло, что у всех поехала голова. Среди переполненного зала забегали пингвинчики, от стола к столу какой-то знакомой Хапкинсу походкой закружился зелёный динозаврик.

Заколебались гирлянды. За ними в чёрном небе зашатались звёзды и громко рассыпался огромный букет фейерверка. Участники ансамблей весело закричали и затянули что-то изо всех сил.

— Ну как, продаёте?

Стёпка оглянулся на айсберг и повернулся к Солнышкину: теперь-то и он кое-что знал!

Моряков тоже смотрел на Солнышкина. Солнышкин усмехнулся. Солнышкин вроде бы сомневался.

И Степка в ужасе вскочил:

— Солнышкин, не продавай! Не отдавай, Солнышкин!

Солнышкин закивал и, скосив глаз, спросил:

— Значит, тебя не продавать. А вот ты, задурревши, карандашик в руки — и всех нас., хе-хе...

— Хе-хе! — весело подтвердил Хапкинс.

— Никогда! — крикнул артельщик. — Честное слово! — И вдруг совершенно искренне выпалил: — Никогда и никаких хе-хе!

— Ну, раз никаких хе-хе, — заметил Солнышкин и хотел продолжить, но в этот миг что-то случилось.

Громыхание и дррычание оборвалось. Звёзды остановились. Луна осветила зал. Послышался шум моря. А на эстраду, забыв про боль в ноге, взбежал Федькин.

Он живо посмотрел в зал, подмигнул:

— Ну, раз никаких хе-хе, значит, никаких. — И тут же, ударив по струнам, запел мгновенно пришедшую на ум песню:

Ещё на свете столько лжи —

Как хвостиков в ухе, —

И жадность правит кутежи

И затевает грабежи,

И всякие хе-хе.

И глупой грязи полон свет —

Но этакой трухе

В матросском сердце места нет,

В матросском сердце места нет —

И никаких хе-хе!

Торгаш богат, торгаш горласт,

Но

жадной требухе

Моряк товарища не сдаст

Ни за какие не продаст —

И никаких хе-хе!

Пусть будет шквал, пусть будет бой,

Но в песне и в стихе

Нам светят дружба и любовь,

Нам светят дружба и любовь —

И никаких хе-хе!

Палубный матрос Федькин запел это так, что присутствующие в кафе «Под динозавром» повально заразились. Будто перед ними на самодельной сцене стоял не какой- то Федькин, а Лемешев, Карузо или сама Алла Пугачёва! Как только он заканчивал куплет, все дружно подхватывали это самое «и никаких хе-хе!». Подхватывали все: и Моряков, и Солнышкин, и Борщик, и громче всех — Стёпка. Кричал даже Бобби Хапкинс. Хотя его «хе-хе!» означали и нечто иное. Во-первых, какой — хе-хе! — дьявол оборвал его затеи? Кто — хе-хе! — вмешался в выступление его ансамбля?

А морской дьявол по имени Верный неподалёку от Борщика удовлетворённо вилял хвостом, потому что это он, а никто другой, выдернул из розетки шнур усилителя брры- кодррычащей аппаратуры и дал возможность пробиться на сцену настоящему таланту приятеля, от которого столько раз получал самые вкусные косточки и слышал песни, трогающие даже собачье сердце.

Хапкинс поглядывал: откуда, хе-хе, взялся этот Федькин? С таким удивительным голосом, что многие уже настроили магнитофоны и стали записывать его песни. Да и сам Хапкинс не прочь был заполучить такого певца к себе в ансамбль. На таком голосе можно было сделать хорошие миллионы!

Но Федькин об этом не знал и не думал. Он просто сам удивился собственным возможностям и думал: а нельзя ли ещё лучше? Затягивал лучше, сильней и чувствовал, что получается ещё лучше, ещё выше, ещё сильней!

Он пел и про качку, и про кока Борщика, и про эскимосов, и про прекрасное лесное солнышко. И лица всех, кто сидел в этом зале под динозавром, становились ясней, добрей и светлей. Замерли на месте даже пингвинчики, а маленький зелёный динозавр распахнул большие чёрные глаза и открыл большой белозубый рот.

— Тенор, — вздыхал в углу возле задней лапы динозавра редактор «Пёсика».

— Тихо! Не тенор, а баритон! — одёргивал его соперник из «Котяры».

— Да перестаньте вы! Не слышите, что здесь и тенор, и баритон, и колоратурное сопрано сразу, — заёрзал сидевший впереди портретист.

Участники обеих групп тоже приоткрыли в удивлении рты.

И казалось, от удивления начали раскачиваться волны, остров и сама земля.

Солнышкин тоже пришёл в восторг, и ещё ему нравилось, что его друг, хотя и был мужественным человеком, не хрипел, не раскачивался и не подражал никаким знаменитостям, а пел своим собственным голосом.