Солона ты, земля!
Шрифт:
На заре сбегала к Шмыревым — пока Николай не уехал в бригаду. Тот прикостылял торопливо, вприскочку, сияющий, обрадованный. Обнялись как братья. Не отрываясь, тискали друг друга. Даже слезы навернулись у обоих на глазах.
— Паршивенькие мы с тобой, Николай, стали мужики — Смотри, как расчувствовались…
Мать суетливо собирала на стол.
— Тебе, может нельзя пить-то? — спросила мать. — Что-нибудь опять случится.
Сергей тряхнул головой.
— Мо-ожно. Много нельзя, а помаленечку уже пробовал…
Посидеть с Николаем вдвоем и поговорить, конечно, не удалось — через час о возвращении
— Мы, Сергей Григорьевич, второй месяц уже не работаем, — кричали ему. — Гуляем. Кто-нибудь да приходит из армии…
Председатель колхоза Дмитрий Дмитриевич Тихомиров, неведомо откуда появившийся, пьяненький тоже, с лисьими глазками, заглядывал на Сергея.
— А мой Митрий сгинул, Сергей Григорьевич. Сгинул. Пишут, без вести пропащий он… — И начинал сморкаться, всхлипывая.
Лизка, сноха Тихомирова, оглядывая Сергея откровенно зовущими глазами, взяла свекра за руку.
— Пойдемте, батя, домой, чего вы так расслюнявились. — И увела его.
А в избе, как на толкучке, гомон, шум. Сергей с Николаем переглянулись и начали протискиваться наружу. В сенцах облегченно вздохнули и, чтобы их не заметили и не вернули, юркнули в пригон, посмеиваясь, вылезли в окошко на зады и, как мальчишки, крадучись огородами, Подались в центр села.
— Там, в этакой сутолоке тебя и не хватятся, — улыбался Николай. Уперевшись на костыли проворно перескочил канаву. Оглянулся на замешкавшегося Сергея.—
Понимаешь, ошалели все от радости. На работу никого не выгонишь. Сенокос в разгаре, а они пьют.
Сергей рассматривал родное село. Каждая изба, каждый плетень были с детства знакомы. Все — родное. Куда роднее, чем те мрачные рубленые дома и заборы, которые так растрогали его дорогой. Здесь, по этим затравевшим улицам бегал когда-то босиком, верхом на прутике изображал скачущую кавалерию, потом с холщовой сумкой через плечо ходил в школу. А вот здесь на лужайке всегда была лужа и осенью ребятишки катались по первому звонкому ледку.
— Помнишь, Николай, лужу?
— Лужу? A-а… Ну как же. Здесь вот она была.
— А помнишь, мы с тобой подрались?
— Ага. Я только не помню из-за чего.
Сергей стоял перед лужайкой, глубоко засунув руки в карманы брюк, и задумчиво покачивался с носков на пятки и обратно. Ордена и медали на груди у него мелодично позванивали.
— Я тоже не помню. Помню только одно, что мы тогда первый и последний раз дрались. С этой драки у нас началась дружба. — Сергей положил руку на плечо Николаю и так же задумчиво продолжал — Двое мы с тобой остались, Коля, — непривычно нежно назвал он его. — У меня нет на свете ближе человека, чем ты, да и у тебя тоже.
— Знаешь, Сергей,
Сергей молчал. Он уже не раскачивался. Зарыл подбородок в расстегнутый стоячий ворот кителя, невидяще смотрел перед собой. О чем он думал, пожалуй, и сам бы не ответил — немножко о детстве, о погибших ребятах, немножко о танковой бригаде — где она сейчас? — немножко о годах, неумолимо уходящих в прошлое, немножко о том, чем теперь ему заниматься? Может, надо было послушаться генерала, съездить в отпуск домой да и остаться навсегда в армии. Кончил бы академию и через пяток лет потом непременно был бы генералом, командовал бы корпусом…
— Слышь, Сергей, — донеслось, наконец, до него, — поедем в поле?
Сергей кивнул. На конюшне они запрягли бригадирского гнедка.
Ехали молча. Сергей смотрел на заросшие бурьяном поля, на исчезнувшие за войну березовые рощи — вырубили на дрова, на жидкие полоски яровых, и тяжелое наваливалось на сердце.
— Постой, — сказал Сергей. Спрыгнул с двуколки и зашагал по степи, распахнув китель. Головки молочая бились о его сапоги, ветер, теплый, напитанный запахом трав, ласково обдувал лицо, грудь. А он шагал и шагал по твердой заклеклой под суховеями земле. Сиротливой, заброшенной всеми, пустынной и далекой казалась Сергею степь. К горлу подкатил комок — земля-то родная лежала у его ног, вспоившая и вскормившая его. Лежала, забытая людьми, как умирающая мать, брошенная неблагодарными детьми. Дух захватило у Сергея. И такой кощунственной, преступной показалась ему недавняя мысль об академии, о генеральских погонах.
«Нет, — решил он, — сын земли в трудную минуту должен быть со своей землей!..»
В село возвращались поздним вечером. Сергей, подобранный, сосредоточенный, как перед боем, молчал. Теперь им овладело старое армейское чувство: нет ничего пагубнее, чем поиски лучших решений. Он больше уже не колебался — решение принято окончательно и бесповоротно.
3
Из Барнаула Сергей вернулся не один, с ним приехал представитель крайкома. Был созван внеочередной пленум районного комитета партии.
Когда собравшиеся увидели в президиуме рядом с работником крайкома своего земляка Серегея Григорьевича Новокшонова, сразу поняли: бесконтрольная, самоуправная власть Шатрова кончилась. Выступали без оглядки, не таясь. Припомнили Шатрову все: телефонное, кабинетное руководство, и всеобщий подхалимаж, и обирание колхозных кладовых — припомнили каждого поросенка, каждого барана, доставленного ему на квартиру. Шатров даже не оправдывался, знал что не поможет — в крайкоме все предрешено и что пора переезжать в другой район. А в том, что крайком даст другой район, он не сомневался, опытных работников не хватает, а как-никак десяток лет в номенклатуре крайкома…