Солона ты, земля!

Егоров Георгий Михайлович

На Алю пахнуло вином. Она отстранилась.

— Ты пила вино?!

— Ага! В ресторане были. До чего же там красиво. Музыка, танцы и шампанское! Я первый раз в жизни пила шампанское… Там дамы разодетые в шелка, с золотыми брошками. А все почему-то смотрели на меня… Потом подошел какой-то лысый с двумя бокалами шампанского и говорит, давайте выпьем на брудершафт. А сам пьяный. Я испугалась. А Женя взял его за руку, что-то зашептал ему. Тот было хорохориться начал. Потом его успокоили…

Нет, ты не представляешь, как там красиво! А Женя такой внимательный, ласковый… Зря ты говоришь, что он старый. Он совсем не старый. Всего на десять лет старше. У меня папа на восемь лет старше мамы — и ничего.

Аля

слушала и пыталась представить, как хорошо в ресторане. Она никогда еще не была в ресторане. Наверное, Наташке на самом деле хорошо было. Вернется Юра — обязательно они сходят в ресторан.

А Наташа все рассказывала. И Аля представляла сверкающий огнями зал, оркестр — настоящий, с ослепительными трубами. Смех, веселье всего зала, танцы красивые, тоже настоящие, не как у них в сельском клубе. Вслед за Наташиным рассказом воображение перенесло Алю в легковую машину: темная ночь, свет фар, машина несется по Ленинскому проспекту. А в голове все еще музыка, голова слегка кружится. И так приятно, и так хорошо на душе. А рядом Юра… Это здорово: ночь, машина, Юра…

— Знаешь, как Женя целуется! — Наташа засмеялась. — Взасос целовались. Ты никогда еще не целовалась так? Ух… знаешь, дух захватывает…

И вдруг волнующий мираж исчез, исчез Юра, и она представила лишь одну картину — Наташу целующуюся как-то не по-обычному с совсем чужим, взрослым мужчиной. Ее брезгливо передернуло, как когда-то от Зинки Шкурко. И она оттолкнула от себя Наташу.

— И тебе не стыдно со всякими целоваться?..

Наташа на полуслове умолкла. Ее восторг мгновенно потух. Долго лежали молча, не шевелясь. Аля думала о Юpe, о том, что никогда, ни за что не изменит ему, и если случится та самая страшная беда, которую она боится даже в мыслях назвать по имени, она никогда и ни за что не выйдет замуж, всю жизнь до старости будет верна ему и, конечно, уж ни с какими Женями целоваться не будет. Наташа, наверное, думала в эту минуту о Тимке. Потом Аля услышала легкие всхлипы.

Ночь они проплакали вместе, но каждая о своем.

И все-таки потом Наташа опять стала приходить поздно. Больше она не делилась впечатлениями, стала избегать Алю, будто чувствуя вину перед ней. А однажды совсем не пришла ночевать, не была и на работе.

В общежитии она появилась лишь вечером следующего дня. Бледная, с пылающими внутренним огнем глазами, она упала на кровать, запрокинула руки за голову и уставилась в потолок.

Аля подошла к кровати подруги.

— Ты где была?

Наташа, не отрывая глаз от потолка, с ленивой нехотью ответила:

— У Женьки на именинах… Еще вопросы будут?

— И ночевала у него?

— Да, и ночевала у него.

— С ним?

Наташа презрительно посмотрела на Альку— наивность, дескать, ты и простота!

— Конечно. — И, помолчав, добавила — Мы поженимся.

— Это он сказал или ты придумала?

— Это мы решили.

— Ты уже за вещами пришла?

— Пока нет. Скоро он получит квартиру…

Алька поджала губы.

— Все ясно. Вопросов больше нет. — И уже повернувшись, бросила:

— Дура ты вислоухая.

Наташка потянулась с зевотой.

— Может, мне надоело жить с тобой монашкой. Мне ждать уже некого… Может, Я сама так захотела…

Алька вспылила:

— Тогда не садись больше ко мне на кровать. Я тобою брезгую!

После гибели Тимки не прошло и месяца.

И — все. Дружба кончилась. Наташа замуж за своего Женю-снабженца, конечно, не вышла — позабавился он ею, порезвился, пока не надоела, и бросил. Снова Наташа поплакала-погрустила, и вскоре опять заблестели ее глаза, опять зазвенел в цехе ее смех. Аля перешла из общежития на квартиру. Ее избрали комсоргом цеха. Встреч бывшие подруги избегали. Потом до нее дошел слух, что Наташа вышла замуж за эвакуированного инженера. Семья у него

погибла в Ленинграде, и он здесь жил бобылем. Крупный специалист, со старыми интеллигентскими привычками, холеный, нежный, он был в два с лишним раза старше Наташи. На второй день после свадьбы он взял Наташу из цеха и посадил в своей отдельной двухкомнатной квартире с мягкой мебелью, с ванной и душем.

И потянулась у нее жизнь тихая, сытная, полная комфорта и удобств.

А Аля крутилась день и ночь на заводе — некогда Юре письма написать. Уже начинала из сил выбиваться. И тут — радость, отец нашелся. Удивлялась: велик же фронт — вот сошлись же их с Юрой дорожки.

Потом письма прекратились. Заметалась Аля — неделю, вторую, третью нет писем. По ночам ревмя ревела, волосы вала на себе. Сердце чуяло беду — не было еще такого, чтобы за три недели ни одного письма. Наконец пришел треугольник с адресом, написанным незнакомыми каракулями. Похолодела Аля. С трудом развернула — небольшая, Криво нацарапанная писулька: «Аленька, милая, не беспокойся — я жив, лежу в госпитале. Много потерял крови. Оклемаюсь — напишу подробнее… Выше носик…»

3

И вот настал счастливый Алькин день. Два с половиной года пыталась она представить этот день — сколько раз она встречала мысленно Юру на вокзале, сколько разных букетов «нарвала» она ему за это время! А настал этот день, и все, конечно, получилось не так.

Понатащили девчата из цеха к Альке в комнату дорожек, расшитых цветастых салфеток, ковриков, тарелок, стаканов, Закупили водки, соленых огурцов, капусты, снесли полученный по карточкам черный хлеб и вместе с Алькой гурьбой бегали встречать героя-фронтовика к каждому поезду из Новосибирска. Девушки разбегались вдоль вагонов и заглядывали на погоны всем, сходившим на перрон, офицерам. Но Юры не было.

Алька, наряженная подружками, уже изжулькала в руках букетик из акварельно-нежных осенних цветов. Она стояла на самом бойком месте — у выхода на привокзальную площадь. Ее толкали мешочники, сновавшие подростки в форме ремесленников, но она не замечала ничего, приподнявшись на цыпочки, разглядывала толпу.

А он приехал неожиданно, на товарняке, перед приходом последнего вечернего поезда. Пожилой седоусый машинист притормозил, Юрий сбросил на перрон чемодан и спрыгнул с подножки паровоза перед толпившимися девушками. Те ахнули. Алька изумленно раскрыла глаза, взвизгнула, бросила букет и повисла у Юрки на шее. Он обхватил ее одной рукой, правую же на черной перевязи отвел в сторону, чтобы не разбередить не зажившую еще рану. Алька топала ногами и восторженно визжала, уткнувшись ему в шею. Наконец она оторвалась, глянула на него.

— Ю-урка… Юрка… Неужели это ты? Какой ты стал… Юрка… — повторяла она снова и снова, — Юрка…

Он улыбался и тоже во все глаза смотрел на Альку. Глядели девушки на них и ни капельки не сомневались, что нет более счастливых на земле, чем эти двое.

Еще недавно Юрий тосковал по своим разведчикам, ушедшим на Берлин без него. Вспоминал, как тащил его под ураганным огнем Иван Савин от самых немецких траншей, как растерянно дрожащим голосом шептал потом, перевязывая друга: «Юра, ты давай крепись. Крепись, дорогой мой старший лейтенант… Руке, конечно, твоей копец, а остальные раны пустяковые… Кровищи только много… Ну ты держись, Юра, держись, сейчас мы тебя в санчасть…» Вспоминал, как вся рота провожала его до полевого госпиталя, как Иван Савин шел рядом с тачанкой, положив руку на крыло, и, насупившись, смотрел под ноги; как потом вызвал он начальника госпиталя и, потрясая автоматом, велел вне очереди делать операцию их командиру, пригрозив: «Я сяду под дверями и ежели что такое… смотрите, перестреляю всех…» Трое суток в белом халате с автоматом в руках просидел он около Юриной койки, зверем озираясь на весь персонал.