Солона ты, земля!

Егоров Георгий Михайлович

Гу-у-у-у-у — гудит машина. Алчно поблескивают отшлифованные клыки барабана. Сергей Григорьевич все сует и сует в эти клыки бесконечную ленту кошенины, и она уходит в грохочущую утробу, словно наматывается где-то внутри на огромную катушку.

— Запалил всех! — услышал он вдруг. Оглянулся через плечо — у Кати, несмотря на ее всегдашний загар, щеки полыхали румянцем, глаза задорно светились.

Через час, домолотив последний сноп скирды, Сергей Григорьевич, ощущая приятную ломоту в пояснице, спустился с полка.

За селом вспыхивал закат, тихий и задумчивый.

— Ну что, девоньки, закурим?

— Нет уж, спасибо, товарищ секретарь, — ответила бойкая женщина. — Если бы конфет, мы бы не отказались.

— Конфет? — мусоля цигарку, переспросил Новокшонов. — Наверное, не скоро конфеты будем есть. — Щелкнул зажигалкой, прикурил. — На фронте однажды, в каком-то немецком городе, не помню уж сейчас, наши танки выбивали немцев с шоколодной фабрики. Вот где конфет было! Всю фабрику разбили. Танки по самые катки в шоколаде тонули. Как грязь, месили его гусеницами…

Женщины перестали отряхиваться, смотрели удивленно на секретаря. Кто-то всплеснул руками.

— Какое добро испортили!..

— Вот, — сказал Сергей Григорьевич серьезно. — А сейчас бы в пору облизать эти гусеницы. Война. В войну хлеб жгли свой и чужой, а сейчас каждый центнер с кровью достается.

Он потянул с капота китель.

— Погоди, — остановила Катя, — отряхну мякину.

Она сняла с головы платок и стала стряхивать им остья с мокрой от пота спины Сергея, потом с плеч и, когда дошла до груди, он увидел перед своим лицом рассыпавшиеся по ее щеке красивые с матовым отливом стриженые волосы, когда-то такие родные! Он невольно задержал на них взгляд. Хотелось протянуть руку и потрогать.

Надев китель, Сергей Григорьевич предложил женщинам:

— Садитесь, довезу.

Сам сел за руль, открыл правую переднюю дверцу для Кати. Кульгузкину, мокрому, красному, будто только что вышедшему из бани, приказал:

— Пусть соберутся члены правления и коммунисты.

— Это мы мигом, Сергей Григорьевич. Сейчас пошлю посыльных…

Около конторы Сергей остановил машину. Женщины стали вылезать. Катя тронула его за локоть.

— Ты, наверное, сегодня не обедал?

Сергей Григорьевич поднял плечо в раздумье.

— Да как тебе сказать… Что-то и не помню. Наверное, нет.

— Тогда заворачивай, — решительно сказала она, — пообедаем. Контора никуда не денется. — Открыла дверцу, кому-то крикнула — Сейчас подъедет Кульгузкин, скажите, чтобы подождал. Пообедаем — приедем.

Дома она, — легкая, порхающая, — сама жарила на лучинках глазунью, сама поливала Сергею на руки, на шею, сама подала на стол, и все это быстро, ловко. Умытая, причесанная, свежая, села по другую сторону стола, напротив и, забывая есть, не сводила с него глаз.

— Ешь, — пододвинула ему ножик, тарелочку. — Молока холодного налить? — И не успел он

рта открыть, она уже побежала к погребу.

Запотевшую, холодную кринку поставила на стол, достала стакан, тонкий с резной каемкой, еще довоенный. Налила молока.

Он поел быстро — привык по-армейски.

— А молоко?

Он улыбнулся.

— Молоко, если позволишь, я прямо из кринки, стаканом меня не проймешь. Я и сейчас, когда приезжаю к матери, залезаю в погреб, сажусь там и начинаю, как кот, по кринкам лазить — люблю.

Катя засмеялась по-детски, восторженно.

— Пей. Я еще достану. — Глаза ее озорно заискрились. — А хочешь, полезай в погреб сам…

Сергей Григорьевич взял в руки кринку, покосился на Катю.

— Нет, в другой раз.

Молоко он пил без отдыха — долго, со смаком. Катя смотрела на него любящим взглядом, даже рот приоткрыла. Он не утерпел, пырскнул в кринку.

— Ты чего так на меня смотришь?

…В конторе их ждали члены правления, коммунисты и Кульгузкин, до сих пор еще не отдышавшийся после работы на молотьбе.

— Ну и задали вы нам жару, Сергей Григорьевич! — с подчеркнутым восторгом встретил он Новокшонова.

Сергей Григорьевич ничего не ответил. Сел сбоку председательского стола, не глядя на Кульгузкина, потребовал:

— Рассказывайте о делах колхозных. Коротко, о самом главном.

Кульгузкин еще раз вытер потное лицо, шею носовым платком.

— Коротко? Коротко, Сергей Григорьевич, не скажешь. Много надо колхозу.

— Я ничего вам давать не собираюсь, — перебил его Новокшонов. — Вы получили указание райкома о том, чтобы провести анализ работы колхоза, составить экономическую справку и разработать план по подъему хозяйства?

— Получили, получили, как же! Сделали кое-что.

— Покажите.

Кульгузкин полез в стол — шарил руками, заглядывал в ящики, вынимал и снова запихивал какие-то пачки бумаг.

— Наверное, у счетовода она.

— На партийном собрании обсуждали справку и план? — спросил Новокшонов у Кати.

— Нет. В глаза не видела.

— Кто их составлял? — спросил он у Кульгузкина.

— Счетовод.

— Счетовод вам насоставляет. Вы — секретарь парторганизации и ты — должны это сделать. Составите, обсудите на правлении, на партсобрании и представите в райком.

— Хорошо, Сергей Григорьевич, сделаем все, как полагается.

Новокшонов поднялся, начал шагать по комнате.

— Тут, Сергей Григорьевич, небольшая неувязочка получилась.

Новокшонов, не переставая шагать, повернул голову, как бы спрашивая: в чем?

— Группу урожайности нам завысили.

— При чем здесь группа?

— Как же! План-то довели по хлебу от группы.

— Никакой группы, никакого плана, — жестко оборва его Новокшонов. — Хлеб возьмем весь, до последнего зерна.