Солона ты, земля!
Шрифт:
— Бригадиров надо менять, Сергей Григорьевич. Посоветоваться хотела, кого поставить.
— Это тоже с Верой Ивановной. Она приедет к вам и на месте там договоритесь. Еще?
— Насчет Лопатина, Сергей Григорьевич, хотела поговорить.
— А что Лопатин?
— Не надо бы его под суд отдавать.
— Это почему же?
— Колхозники простили ему все. Два месяца уже в рот не берет. Работает рядовым. Старательно работает. Так переживает, что жалко смотреть на него.
Сергей Григорьевич молчал.
— Вы поговорите с ним сами, — настаивала
— Он с вами приехал?
— Здесь он. Чуть ни насильно привезла.
— Ну, хорошо. Пусть после всех зайдет.
А люди шли и шли. У каждого своя боль, своя забота. В коротких перерывах он иногда глянет на Веру Ивановну, чуть улыбнется — ну, как мол, товарищ зав, новая работа?
Когда вошел Лопатин, Сергей Григорьевич отпустил заворга и своего помощника, оставил только Веру Ивановну.
— Садись, Лопатин, — кивнул он на стул. — Закуривай.
— Спасибо, Сергей Григорьевич, накурился уже там, — кивнул он на приемную.
Сергей Григорьевич вышел из-за стола и зашагал по кабинету, Вера Ивановна молчала, уткнувшись в свои записи. Потом Новокшонов подсел к Лопатину и как можно обыденнее, проще спросил:
— Как же, Федор, получилось-то у тебя? Был такой сильный председатель. И вдруг — на вот тебе!
В глазах Лопатина была тоска и отчаяние. Но он не опускал их. Смотрел на секретаря райкома выжидательно. Сергею Григорьевичу в эту минуту он напомнил раненого селезня. Так же вот жалобно, с надеждой смотрит он, раненный, на приближающегося человека. Не смерти, а помощи ждет селезень.
— Надломился я. Сергей Григорьевич. Кульгузкина, Тихомирова — тех не сломаешь, гнутся они. Хоть в кольцо сгибай, все равно выдюживают. А я не выдюжил. Шатров исподтишка сломал.
Величко оторвала голову от бумаг, смотрела на бывшего председателя с чисто женским сочувствием.
— Сначала пытался кричать: «Партбилет отберу! В окопы отправлю вшей кормить!» Потом видит, что я сам готов уйти на фронт, начал давить: «Все, — говорит, — в наших руках, можем в тюрьме сгноить, можем к ордену представить…»
— А что он хотел-то?
— Известно что, — чтобы крайком был им доволен, чтобы самого на фронт не отправили.
— Ну, и что он от тебя требовал?
— Не от одного меня. Чтобы район не плелся в хвосте, делали знаете что? Фиктивные квитанции выписывали на несданный хлеб и этим самым план выполняли.
— А как же потом сводили концы с концами?
— Это я не знаю.
— Ну, и ты шел на такие махинации?
— Вот я и говорю, сначала не шел, а потом не устоял. Вот и пить начал.
Сергей Григорьевич мельком глянул на Величко. Та смотрела на Лопатина удивленными глазами.
— Кому из председателей еще предлагал он такие махинации?
— Точно не знаю. Но, видимо, всем председателям крупных и крепких колхозов. Хитро делал. Никто же не поверит, что слабый колхоз план выполнил. А Кульгузкин, Тихомиров, я и еще кое-кто «выполняли». Это было вне подозрений.
Лопатин достал кисет, торопливо закурил. Не поднимая глаз на Новокшонова, добавил:
—
Когда Лопатин ушел, Сергей Григорьевич сел напротив Веры Ивановны и молча, озабоченно уставился на нее немигающим взглядом.
Зазвонил телефон. Нехотя поднялся, подошел к своему столу, снял трубку.
— Да… Я, — сердито рявкнул в трубку. И вдруг лицо у него просияло. — Конечно, конечно, сегодня приеду!..
Потом снова сел. Спросил Веру Ивановну:
— Что будем с ним делать?
— А я не знаю. На бюро надо. Там решат.
«Вот так, — крякнул Сергей Григорьевич. — Опять она тебе очки вставила, опять ты забыл, что уже не командир бригады, а секретарь райкома…»
— А все-таки, с каким мнением вы пойдете на бюро? Вашему отделу готовить этот вопрос.
— По-моему, под суд отдавать его не стоит. Человек он не пропащий.
— Ну, хорошо. Готовьте на следующее бюро. А я сейчас уеду в Михайловку. — И доверительно добавил — Друг детства из армии вернулся. Может быть, завтра я и не буду в райкоме…
5
На побывку приехал Костя Кочетов. Не в военной форме и погонах, какими привыкли сельчане встречать служивых, а в шикарном заграничном костюме, галстуке, лакированных туфлях явился он в Михайловку. У деда Леонтьича от обиды даже губы затряслись.
— Как же ты так, Костя? Воевал, говоришь, воевал, а ни погонов у тебя, ни орденов. Вон друзьяк твой Серега в полковники выслужился, на грудях полный иконостас — курице клюнуть негде…
Костя отшучивался:
— Что ты, дед, меня равняешь с Серегой. Он в армии служил, а я в тебя пошел — партизан.
— Все одно ордена должны быть.
— Ордена есть, дед. Четыре штуки. Только я их не ношу.
— Зря. Требуешь, что ли? Ордена они кровью добываются, ими требовать нельзя…
К вечеру пришел Николай Шмырев с Оксаной, потом явился Сергей. Долго обнимались, рассматривали друг друга.
— Ты, Серега, солидный стал. Прямо-таки настоящий хозяин района.
Едва сели за стол, Сергей сразу же спросил Костю о том, как погиб Аркадий Николаевич.
— Без меня это было. Я в самом логове немцев сидел — был партизанским резидентом в районном центре. А через две недели Ким погиб. Так нелепо погиб, что до сих пор не могу смириться. Шальной снаряд залетел к штабной землянке. Осколком и убило Кима.
Долго сидели молча. Каждый по-своему вспоминал Данилова. Не только Сергей, Костя с детства знал его — сколько помнил мать и деда, столько и его. Николай знал Аркадия Николаевича меньше, чем его друзья, но все равно и для него он с незапамятных времен был окружен ореолом святой непогрешимости и человеколюбия. Это чувство к нему перешло от отца, работавшего при Данилове председателем колхоза. И только, пожалуй, старому Леонтьичу — деду Охохо — трудно было в эту минуту определить, какие воспоминания остались у него от бывшего партизанского комиссара — давно в голове старика перепутались были и небылицы.