Солона ты, земля!
Шрифт:
Полюбился чем-то Лопатину редактор. Может, тем, что «не жал» на него, как другие уполномоченные, не вмешивался по пустякам в председательские распоряжения, не корчил из себя «начальство», а больше спрашивал. А может, тем, что просто по-человечески понимал положение председателя, его трудности. Вот и разговорился Лопатин, всю свою жизнь рассказал. Рассказал даже о том, как влюблен был в Катю Гладких, как Новокшонов переступил ему дорогу, как вскружил Кате голову, а потом не женился на ней, как он переживал, видя Катины муки, как готов был развестись
— Если сказать тебе, Юрий Михайлович, откровенно, то…
— Конечно, Федор Спиридонович, откровенно. Хочется мне проверить кое-какие из своих соображений.
— Если говорить откровенно, то мне грех роптать на Сергея Григорьевича. Он не только не утопил меня, когда другой бы на его месте непременно это сделал, а, наоборот, вытащил из грязи — вовремя подал руку — поставил опять на ноги, колхоз доверил. И вот, думаю, думаю я, и — как хоть — а к одному концу всегда прихожу: на ноги поставил, а дышать не дает. Вот, задыхаюсь я, Юрий Михайлович, и все! Не дает развернуться! Вот, чувствую я, что поднял бы колхоз. Дай ты мне свободу — через два-три года не узнали бы колхоз, миллионером бы был!
— А какую вам свободу надо, Федор Спиридонович? Торговать на рынке своей продукцией?
— Не-ет. Об этом Кульгузкин мечтает. Мне не эту свободу надо… Мы с вами вторую неделю ездим по полям. Вы видите, какая у нас земля! На этой земле скот разводить надо. С этими лугами, что у нас, мы бы за всю эмтээс молоко сдавали и мясо, только чтобы освободили нас от поставок хлеба. Не выгодно нам его выращивать. А Сергей Григорьевич душит меня этим хлебом — и все. А хлеб, посмотри, какой — солома прет, а зерна нет. Против николаевских хлебов слезы одни, а не урожай. А мы сеем.
— Вы говорили с Новокшоновым об этом?
— Неужели же нет! Говорил.
— А он?
— Блажь, говорит, все это. Сеете хлеб — ну, и сейте. Стране сейчас нужен хлеб, а не эксперименты… Умный человек, а понять не может. Разве это хлеб!
— А вы попробуйте, Федор Спиридонович, постепенно, вроде бы незаметно перевести колхоз из зернового в животноводческий.
Лопатин покачал головой.
— Пытался, Юрий Михайлович, пытался. Строгача схлопотал себе в учетную карточку — и все. Ты же помнишь тогда, на бюро за тех двенадцать коров как из меня душу вынимали. Они бы сейчас сдохли уж от старости, а я из них кое-какую пользу извлек, в мясопоставки сдал.
Зачем колхозу хвосты и головы, если они молока не дают.
Юрий улыбнулся, продекламировал:
Если тебе корова имя, То у тебя должно быть молоко и вымя. А если у тебя нет ни молока, ни вымени, То черта ль в твоем коровьем имени…— Во-во-во! — восторженно заелозил в ходке Лопатин. — Хорошие стихи. Прямо про тех коров, которых я сдал. Вот не знал я об этом раньше. Надо было на бюро рассказать такое…
И такие разговоры изо дня
— Вот вы, Юрий Михайлович, вроде бы понимаете меня, о чем я говорю, соглашаетесь в душе со мной. А вот как член бюро, неужели вы не можете поговорить начистоту с Сергеем Григорьевичем обо всем этом?
— Вы думаете, не говорил! И не я один.
— Ну и что?
— А ничего. Как видите, все по-прежнему.
— Взяли бы на бюро и постановили.
— Если б нас было большинство, постановили бы… Меня вот «Алтайская правда» попросила статью написать о передовом колхозе — о николаевском, то есть — «Путь к коммунизму». Побыл там, а такой, какую просили, статьи не получается. Получается другая. «Что прячут за спинами передовиков»— вот какая напрашивается.
Лопатин оживился.
— Такую статью очень надо! Показать бы, почему колхозы такие, как наш, отстают, и что надо, чтобы поднять их… Только не напечатают об этом статью.
— Почему?
— Во-первых, потому, что Сергей Григорьевич на хорошем счету в крае, он член крайкома, а во-вторых, не он в этом деле зачинщик. Сверху так идет…
В конце августа в колхоз приехал Новокшонов. Мрачный вылез из машины, пошел по току, осматривая вороха зерна. Велел позвать Лопатина с Колыгиным. Спросил:
— Сколько здесь зерна?
— Полторы тысячи.
— Почему до сих пор на току?
— Только вчера с поля поступило.
— Все полторы тысячи центнеров?
— Да не все. С прозеленью лежит хлеб.
Сергей Григорьевич не полез в ворох рукой, не нюхал и не пробовал на зуб зерно, как это в первую очередь делают все приезжие.
— Хлебу на току сейчас делать нечего вообще! Пропустил через ВИМ, а то и просто через веялку — и сдавать. Сдавать, сдавать без задержки!
— И так сдаем, Сергей Григорьевич.
— Плохо сдаете!
— Каждый день возим.
— Еще не хватало, чтоб вы через день возили!..
В такую-то погоду! Почему пятидневный график не выдерживаете?
— А кто его, кроме Пестрецовой да Кульгузкина, выдерживает?
— Ты, Лопатин, не кивай на других. Они сами за себя ответят. А я вас спрашиваю обоих: почему не выдерживаете?
— Потому, что зерна столько поступает от комбайнов. Сколько поступает, столько и отправляем.
— Значит, комбайны плохо работают. Почему?
— Это надо спросить у директора эмтээс.
У Сергея Григорьевича округлились и перестали моргать глаза. Сказал с недоброй вкрадчивостью:
— Ты что-то шибко разговорчивым стал, Лопатин. Рассуждаешь много, а дело не делаешь! Вот тебе два часа сроку — чтоб ни одного зернышка на току не осталось! Понял? На обратном пути заеду. Не выполнишь — пеняй на себя! — И он отвернулся от Лопатина. Другим, сдержанным, спокойным тоном спросил Юрия — Ну, как у тебя статья? Что-то ты долго с ней возишься.