Соно Вероника. Пьячере!
Шрифт:
– Ты всё слышал, да? – ищу в его глазах то самое равнодушие.
– Нет! Только то, что ты Верона. – он ловкими движениями пытается накинуть пиджак мне на плечи. – Но это я и так знаю!
Я отстраняюсь, препятствую жесту внезапной доброй воли, а у самой зубы не сходятся.
Не нужна мне его жалость! Ни его, ни чья–либо ещё!
– Зачем ты вообще вернулся? – брезгливо морщусь и смотрю с презрением в глаза.
Я отталкиваю Ромку. Хочу вернуться за сумкой и пальто,
Хруст.
Каблук сворачивает на бок и резкая боль в лодыжке. Заваливаюсь назад.
Санта Клеопатра! Ну почему я такая неуклюжая, постоянно падаю на него?
Ромка успевает поймать. Как всегда, как в детстве. Теперь точно, всe! Вечер испорчен.
Окончательно!
Совсем!
Отдалённо слышу, как люди визгом приветствуют мою любимую группу. Но я не там, а здесь: на холоде, с размазанной тушью и в объятиях того, кого так презираю последние семь лет.
Это последняя капля.
Вжимаясь ему в грудь лицом, меня разрывает плачем от собственной никчёмности.
Он накидывает пиджак мне на плечи и кутает в него, но это совсем не греет.
– Пойдём, тебе надо в тепло!
Я отстраняюсь и мотаю головой.
Его пиджак на мне, как пальто. Маленькое чёрное пальто.
– Куда я в таком виде? – стараюсь смотреть не на него, а на сломанный каблук, который торчит, повёрнутый набекрень.
Носком ботильона касаюсь земли, чтобы хоть как–то держать равновесие.
– Через чёрный ход. – он взглядом указывает на широкую дверь в углу стены. – Приведёшь себя в порядок, пока я сделаю «Глинтвейн».
Обречённо вздыхаю. Хуже уже не будет! Согреюсь и поковыляю домой, сдаваться судьбе.
Моя любимая песня уже вовсю играет, слышу знакомые слова.
Я киваю Ромке, что согласна и он помогает просунуть руки в рукава, а затем почему–то разворачивается, приседает на корточки.
– Цепляйся, донесу!
Что? Я стою и не решаюсь.
– Давай, пока совсем не замёрзла! – настаивает Ромка.
Холодными руками обхватываю его шею, от чего он ёршится, а я прижимаюсь к спине.
Он такой горячий. Лежала бы так вечно. Рубашка слабо пахнет табаком и вкусным одеколоном.
Ромка подхватывает меня за коленки и осторожно встаёт. Даже думать не хочу, как всe это выглядит со спины. Надеюсь на пиджак, что спрячет то, что нужно.
– Тоже додумалась… надеть капронки в такой минус, – ворчит, ссылаясь на ледяные ноги в своих руках.
Хочу съязвить и колко ответить, но не могу – зубы не сходятся.
Холодно. Я лишь мычу.
Ромка осторожно ступает по накатанному снегу. До двери несколько шагов и я сильнее прижимаюсь.
–
Улыбаюсь. Я никогда и не забывала!
– Моя мама тебя сильно ругала, – стучу зубами, а он открывает тяжёлую металлическую дверь и заносит меня внутрь. Тепло укрывает спину. – Потом я ругала её, что к тебе не справедлива, – улыбаюсь, вспоминая, как обиделась на маму в тот раз и два дня с ней не разговаривала.
Он останавливается ненадолго и поворачивает голову, а я все ещё прижимаюсь к нему. Кажется, что руки примёрзли к его шее.
– Ты меня сейчас задушишь, ослабь немного хватку, – хрипит и подходит к одной из дверей в коридоре.
Ромка открывает её и заносит меня в небольшую комнату, в которой горит яркий свет. Прямо напротив входа, у стены, стоит потёртый кожаный диван неожиданного зелёного цвета. Возле него такой же царапанный журнальный столик с бумагами, а них грязная кофейная чашка.
С постеров на стенах смотрят зарубежные группы. Ромка опускает меня на диван и распрямляет спину, заправляет выбившуюся рубашку с пятнами моей туши на груди.
Я кутаюсь плотнее в пиджак и смотрю на Ромку снизу–вверх. Трясусь.
Спаситель отодвигает столик и садится у ног, берёт в руки мою стопу со сломанным каблуком, а затем, расстегнув молнию, стягивает с ноги ботильон. Обхватывает ладонями лодыжку и шевелит.
– С–с! – кривлюсь от боли.
Рома смотрит в глаза и тоже машинально морщится:
– Больно?
Киваю и грустно смотрю на открытую дверь. Играет уже четвёртая песня. Еще немного и я всё пропускаю.
– Не вставай, я сейчас приду.
Он поднимается, убирает с лица чёлку и направляется к выходу.
– Там моя сумка и телефон за баром, Лёшка приглядывает. – уже спокойным голосом прошу, согрелась немного. Рома оборачивается. – Можешь принести? Меня, наверное, подруга обыскалась.
Кивает и выходит из комнаты.
Я наклоняюсь к стопе и растираю. Ботильоны можно выбросить, смотрю на них с тоской.
Вряд ли получится починить каблук. Вздыхаю. Они мои любимые. Были.
Я снимаю второй, осторожно встаю на ноги и, разглядывая комнату, останавливаюсь на середине. Приподнимаю лацкан его пиджака, чтобы послушать Ромкин запах: вкусный, очень вкусный одеколон. И грустная музыка доносится из коридора. Грустная, такая же, как я.
Поправляю пиджак и медленно двигаюсь в ритме, превозмогая боль с улыбкой. Закрываю глаза.
Все там веселятся, а я здесь. Ни автографа, ни внимания. Никакого праздника!