Соотношение сил
Шрифт:
Обритый наголо, длинный и тощий, Хоутерманс расхаживал по комнатам, трещал без умолку и таращил большие прозрачно-голубые глаза. Часть его рассказа о переезде из Англии в Советскую Россию, о жизни в Харькове и работе в Украинском физико-техническом институте Эмма пропустила. Вернер, встретив ее в прихожей, быстрым шепотом пересказал краткое содержание.
«Такой гость может навлечь неприятности, – размышляла Эмма, – положим, из тюрьмы он не сбежал, выпустили официально. Судя по всему, вернут собственность. Любопытно, где он станет работать? Кто решится взять помесь второй степени, да еще члена компартии, эмигранта, которого
– Самое страшное – ожидание ареста, – услышала она громкий голос из гостиной, – надежда остается до последней минуты. Они так специально устраивают. Особая форма издевательства.
Эмма вошла в гостиную. На госте был джемпер цвета корицы, из мягчайшей шерстяной пряжи, с косами и ромбами. Она связала этот шедевр для Вернера, на его шестидесятилетие. За два года старик его ни разу не надел. («Слишком хорош для меня, берегу к торжественному случаю».)
На Хоутермансе джемпер выглядел жалко, был ему широк и короток. Рукава не доходили до запястий. Паршивый коммунист, мерзкая помесь второй степени, напялил шедевр наизнанку.
– О боже! – воскликнула Эмма и всплеснула руками.
Хоутерманс счел это выражением радости, шагнул к ней навстречу, скаля дымный щербатый рот, не удосужившись положить зажженную сигарету в пепельницу, уронив по дороге столбик пепла на дорогой ковер.
– Прекрасная Эмма!
Она не успела моргнуть, он обнял ее, облобызал в обе щеки, потом отступил на шаг.
– Все так же обворожительна!
– Спасибо, Фриц, с возвращением. – Она кисло улыбнулась, пытаясь вспомнить, сколько раз они виделись до его эмиграции.
Заглянула Агнешка, спросила, можно ли подавать обед.
– Да, конечно, милая, – по-хозяйски ответил Хоутерманс и первым прошел в столовую, азартно потирая руки. – Жаль, мама и Шарлотта не видят, какой отличный аппетит я нагулял, путешествуя по тюрьмам. Вот бы порадовались.
Когда сели за стол, Вернер положил рядом с собой небольшую толстую тетрадь, шлепнул по ней ладонью, сверкнул глазами.
– Дорогуша, ты можешь представить, Физзль в тюрьме открыл постоянную из теории логарифмов, доказал малую теорему Ферма, теорему Дирихле и, наконец, нашел элементарное доказательство большой теоремы Ферма [13] для n в третьей степени.
13
Пьер Ферма (1601–1665) – французский математик, свою великую теорему-головоломку сформулировал в 1637 году, и потом триста лет математематики всего мира предлагали разные варианты ее доказательств.
Голос его звучал восторженно, будто он хвастал успехами собственного ребенка. Никогда Эмма не слышала, чтобы он так говорил о сыне. Она вздохнула про себя: «Бедный Герман», – и любезно улыбнулась Хоутермансу:
– Поздравляю.
– Надо было чем-то занять время, – небрежно пояснил Хоутерманс, – бумагу и карандаш не давали. Все расчеты пришлось вести в уме. Отличная гимнастика для мозгов.
– Дорогуша, ты как никто другой должна оценить. – Вернер закурил и поднес огонек к сигарете Хоутерманса. – Физзль все записал, взгляни-ка. – Он протянул ей открытую тетрадь.
Вошла Агнешка, поставила на стол
– Пожалуйста, положите на журнальный столик. – Она взглянула на Хоутерманса. – Боюсь заляпать странички. После обеда посмотрю внимательно.
– Учти, дорогуша, Физзль не математик, – напомнил Вернер, отправил в рот кусок рыбы и подмигнул Хоутермансу.
– Да, такие открытия достойны Нобелевской премии по математике, – задумчиво произнесла Эмма, поддела вилкой шпинат, прожевала и добавила: – Правда, теорема Ферма для n в третьей степени доказана двести тридцать лет назад.
– Разве? – Вернер шевельнул рыжими бровями. – Дорогуша, ты уверена? Кто?
– Леонард Эйлер [14] в тысяча семьсот семидесятом году, – мягко объяснила Эмма, – мне очень жаль, Фриц.
– Так я и думал, – пробурчал Хоутерманс с набитым ртом.
Большие светло-серые глаза весело блестели. Было заметно, что новость не сильно его огорчила.
– Забавно, что это случилось тоже в России, – продолжала Эмма, не отрываясь от еды.
– И тоже в тюрьме? – усмехнулся Вернер.
14
Леонард Эйлер (1707–1783) – швейцарский, немецкий и российский математик, большую часть жизни прожил в Санкт-Петербурге.
– Вряд ли. – Эмма собрала соус хлебным мякишем. – Кажется, в те времена Россия еще была цивилизованной страной.
– Была, – кивнул Хоутерманс, – но теперь в это поверить трудно. Если бы не теорема Ферма, я бы в большевистской тюрьме свихнулся, так что мои математические упражнения все-таки имели смысл.
– На Александерплац тебе больше понравилось? – ехидно поинтересовался Вернер.
– Любая тюрьма мерзость. – Хоутерманс сморщился. – Впрочем, нацистские камеры не так забиты и баланда не такая вонючая.
– Ба-ланда? – Эмма с трудом повторила незнакомое слово.
– Тюремный суп, – объяснил Фриц, – каков он у большевиков, рассказывать за столом не стоит, да и дело не в супе. Из нацистской тюрьмы меня выпустили, хотя я многие годы был реальным врагом режима, состоял в компартии. – Он закусил губу, нахмурился, помолчал секунду. – Ну, а в большевистскую посадили без всякой вины, как, впрочем, всех, кто там сидит.
– Ну-ну, так не бывает, – заметил Вернер, – чтобы абсолютно всех без вины. Есть же уголовные преступники, воры, убийцы.
– Уголовники есть, конечно, – кивнул Хоутерманс, – но в тюрьмах я их встречал редко. В основном сидят политические.
– Несогласные с режимом? – уточнила Эмма.
– Там таких нет. Мне, во всяком случае, не попадались. Все только и делают, что прославляют партию, правительство и лично Сталина. Может, в душе кто-то и не согласен, даже наверняка, но вслух – ни звука. – Хоутерманс тяжело вздохнул. – В том-то и ужас, что никаких определенных правил не существует. Просто берут, и все. Когда начались аресты в институте, это было вроде эпидемии. Сначала мы еще пытались понять логику: почему, за что? Если бы только немцев, или, допустим, евреев, или тех, кто критиковал режим. Ничего подобного. Брали всех подряд, как траву косили.