Соотношение сил

Дашкова Полина Викторовна

– Но ведь какие-то обвинения тебе предъявили? – спросил Вернер.

Хоутерманс хрипло рассмеялся.

– На это у них не хватает фантазии, арестованные должны сами себя обвинять. Самообслуживание. Выбор невелик. Шпионаж. Подготовка покушения на Сталина.

– Погоди, Фриц, я не понимаю. – Эмма помотала головой. – Ведь можно отказаться, настаивать на своей невиновности, нанять адвоката. Самообслуживание… Бред какой-то.

– Вот именно, бред, – кивнул Фриц. – Те, кто тебя арестовывает и допрашивает, прекрасно знают, что ты ни в чем не виноват.

Им надо, чтобы ты признался и назвал максимальное число соучастников. Всех арестуют, каждый назовет еще имена. Вот вам цепная реакция.

– Многих ты назвал? – сглотнув, глухо спросил Вернер.

– Не помню. Меня допрашивали десять дней, круглосуточно, три следователя по очереди. Каждый работал часов по восемь. Сначала разрешили сидеть на стуле. Потом только на краешке стула, потом заставили стоять. Когда я терял сознание и падал, обливали холодной водой, поднимали, ставили. Ноги так распухли, что не влезали в ботинки, и брюки лопнули на икрах. Задавали только два вопроса: «Кто вовлек вас в контрреволюционную организацию?» и «Кого вы сами вовлекли?».

– Контрреволюционная организация? – Эмма вскинула брови. – То есть у них до сих пор продолжается революция и существуют тайные организации, которые пытаются ее остановить?

– Это просто фигура речи. – Фриц усмехнулся. – Нет ни революции, ни организаций, только параноидальный страх Сталина перед тем и другим.

– Десять суток ты держался, – задумчиво произнес Вернер, – что же стало последней каплей?

– Следователь показал мне два ордера: на арест Шарлотты и на помещение наших детей в сиротский приют под чужими фамилиями, чтобы я потом никогда не смог их разыскать. – Он зажмурился, залпом выпил остатки белого вина из своего бокала, закурил очередную сигарету. – Я ведь только здесь узнал, что Шарлотте с детьми удалось удрать и благополучно добраться до Америки. Спасибо Нильсу.

«Наверняка привирает, это слишком даже для большевиков, но все равно вынести ему пришлось немало, – думала Эмма, наблюдая, как Хоутерманс расправляется с третьим куском рыбы. – Вернеру полезно послушать, пусть знает: есть кое-что пострашней нашего нынешнего режима. Настоящий чумной барак, и такой гигантский – вообразить невозможно. Да, пусть послушает, подумает. Вон как побледнел».

– Физзль, я боялся тебя спросить, вдруг плохие новости? Но больше тянуть не могу. – Старик закурил, рука заметно дрожала.

Хоутерманс отложил вилку, промокнул губы салфеткой.

– Ну, Вернер, что же ты замолчал? Спрашивай!

– Скажи, ты что-нибудь знаешь о Марке? – пробормотал старик и побледнел еще больше.

Фриц опустил глаза, откашлялся, покрутил в пальцах незажженную сигарету. Повисла тишина. Вошла Агнешка, спросила, можно ли убирать со стола. Эмма кивнула и попросила ее сварить кофе. Хоутерманс вдруг резко поднялся, отодвинул стул, заявил с фальшивой веселостью:

– Нет-нет, сварю сам, лучше меня никто в мире не умеет.

– Простите, господа, – пролепетала полька, растерянно переводя взгляд с Эммы на Фрица, – кофе закончился.

– Как? –

изумилась Эмма.

В воскресенье она принесла фунт дорогого «арабики». Как мог исчезнуть за три дня запас, рассчитанный минимум на две недели?

– Это я все выпил, – признался Хоутерманс и взглянул на часы. – Лавка еще открыта. Я быстро. – Он метнулся к двери.

– Физзль, стой! – крикнул Вернер. – Во-первых, у тебя нет денег, во-вторых, ты не ответил, что с Марком.

– Я слышал, он стал академиком. – Хоутерманс улыбнулся, но так фальшиво, что смотреть на него было неприятно.

– Отлично, – кивнул старик, – давно пора. Но ведь это не все, верно?

– Арестован весной тридцать шестого, – выпалил Хоутерманс и добавил спокойней: – Больше ничего не знаю.

– Боже мой… – Вернер закрыл лицо ладонями.

– Кофе купит Агнешка, – громко сказала Эмма и взглянула на польку. – Есть у вас деньги?

– Конечно, госпожа.

– Пожалуйста, купите два фунта «арабики» и попросите помолоть помельче.

Хоутерманс неохотно вернулся к столу. Полька вышла, опять воцарилось молчание. Вернер сидел, низко опустив голову. Сигарета дымилась в пепельнице. Эмма протянула руку, погасила.

– А я гадал, почему он не отвечал на мои письма? – Старик достал из кармана платок, шумно высморкался. – В тридцать шестом, говоришь? Он перестал отвечать раньше, в тридцать пятом.

– Видимо, чувствовал, что над ним сгущаются тучи. – Фриц передернул плечами. – Это очень страшно. Неопределенность, надежда. Когда меня уволили из института, мы с Шарлоттой решили вернуться домой, хотя знали, что здесь ничего хорошего нас не ждет. Наши немецкие паспорта были просрочены, мы отправились в Москву, в германском консульстве над нами, конечно, поиздевались, но паспорта продлили. Меня арестовали за день до отъезда, на таможне, когда я отправлял книги.

Хоутерманс говорил быстро, взахлеб. Вроде бы пытался отвлечь Вернера, на самом деле выплескивал собственные переживания. А старика сейчас волновала только судьба Мазура.

– Если его там обрабатывали так же, как тебя, он вряд ли уцелел. Десять суток на ногах, без сна, холодная вода, угрозы. Марк всегда был очень хрупкий, нервный. Да и возраст… Конечно, они его угробили.

«Хрупкий? Вот уж про кого этого не скажешь, – подумала Эмма. – Мазур высокий, широкоплечий, энергичный. Вернер по сравнению с ним стебелек».

– Подожди, Вернер, зачем ты его хоронишь? – оживленно заговорил Хоутерманс. – Я тоже никогда не мог похвастать крепкими нервами, а там понял, что главное условие выживания – интеллект, способность мыслить. Я видел, как здоровяки-крепыши, не прочитавшие за жизнь ничего, кроме букваря, «Краткого курса» и передовиц газеты «Правда», ломались удивительно быстро, слабели физически, превращались в доходяг, полуживотных, а хлипкие интеллектуалы держались, сохраняли человеческий облик. Мне даже хватило духу отказаться от своих показаний, написать заявление, что дал их под пытками и угрозами моим близким и все названные мной невиновны.