Сорные травы
Шрифт:
— Живых бояться надо, — я усмехнулась. — А мертвые не кусаются.
Похоже, ему не сказали, кто мы: подъедут, мол, четверо, покажи, где копать. Судебный медик, боящийся покойников, тем более давным-давно зарытых в землю, — смех, да и только. Впрочем, мне-то какое дело до мыслей сторожа — не споткнуться бы. Вадим молодец, прихватил фонарики. Лопата на плече, фонарь в руке — и никакие сумерки не страшны.
Идти пришлось долго. Закончилась старая, заросшая деревьями и облагороженная асфальтом часть кладбища, потянулись могилы последнего года-двух. Там, где камень плит не закрывал землю, виднелись цветы:
А потом мы добрались до совсем свежих могил, и глазеть по сторонам расхотелось. Велика радость смотреть на бесконечные ряды неосевших холмиков и кое-как воткнутых в землю крестов, на нескончаемое поле, размеченное на ровные прямоугольники колышками и веревками, и разверстые ямы. И все те же белые лепестки, перекопанные, смешанные с кладбищенской землей. Видимо, все же дикорастущие. Странно.
— Вот здесь, — сказал сторож. — Раз, два, три, четыре. Сейчас на всякий эдакий номера с фамилиями сверю. — Он посветил на потрепанные листки, бормоча под нос. — Да, все правильно. Уходить будете, место пометьте как-нибудь, чтобы по свету найти, а то вона что творится, сам путаюсь.
— Спасибо, отец, — сказал Вадим.
— Ну, бывайте. И это… сторожить бы кого оставили. А то ушлый народ уже догадался своих покойников в чужие могилы подхоранивать.
— Это как?
— А ночью приезжают, только втихушку, со стороны леса или через поле, находят яму свежую, чуток подкапывают, покойника землей присыпают, и все. Без гроба даже. Не по-людски совсем, — он сплюнул. — Экономят, вишь. Так что оставьте кого сторожить.
— Понятно. Спасибо тебе.
— Бывайте, — сторож махнул рукой и побрел прочь.
— Ну что, двое работают, двое светят, меняемся по часам?
— А как еще? Хорошо, что не зима.
— Это да. Марья, держи фонарик, — скомандовал Вадим. — Поехали.
Мы сменились. Потом еще раз. И еще.
— Не успеем, — сказал Вадим, выбравшись из уже готовой ямы. — Полночь, два часа на одну могилу, а еще хорошо бы поспать перед рабочим днем часа три хотя б.
— Сегодня две и завтра две, — предложила я, протягивая ему пачку влажных салфеток.
— Да. По-другому не выйдет. Тогда завтра вы, — кивок в сторону коллег, устроившихся у подножья свежего холма, — своих забираете и хороните, чтобы на работу смогли послезавтра спокойно выйти. А вечером снова сюда вчетвером приедем. Для шефа и Машиной подруги выкопаем.
— Для внучки шефа и сына моей подруги, — поправила я, роясь в пакете с едой. Я не суеверна, и все же в таких вещах лучше выражаться точно.
— Да, нехорошо оговорился, — согласился Вадим.
По копченому окорочку и литру колы на нос. О еде вспомнили уже на окраине города, пришлось покупать то, что нашлось в круглосуточном магазинчике, — не требующее даже минимальной готовки, плюс источник кофеина с глюкозой. Без кофеина нынче никак. О том, что неплохо бы прихватить нитяные перчатки, не вспомнили вообще, руки сотрем, как пить дать. Нескольких полосок бактерицидного пластыря из моей сумочки на всех не хватит. Еда — черт с ней, но перчатки завтра надо раздобыть.
— По домам развезешь или снова ночевать на работе будем? — спросила я у Вадима.
— По домам, наверное. Дороги пустые, за полчаса вас раскидаю. В своей постели все же удобней, чем на парте.
Это точно. Интересно, дома есть что-то съедобное? Ив, кажется, по телефону говорил, что собирается сегодня дома ночевать. Значит, борщ доест, а не доест — завтра выливать придется. Макароны вроде оставались и крупы… ладно, утром разберусь.
— Хорошего помаленьку, — я поднялась, подхватывая лопату. — Раньше сядем — раньше выйдем. Вадим, свети.
Ива дома не оказалось. Господи, они там друг у друга на головах, что ли, спят? В ординаторской — один диванчик, а палаты переполнены. Или по расписанию? Сил добраться до душа еще хватило. На то, чтобы проверить, есть ли что съедобное на завтра, — уже нет. Ну и черт с ним. Утро вечера мудренее.
Может, оно и в самом деле мудренее, когда выспишься по-человечески. А после трех часов сна — едва ли. Я всегда искренне завидовала людям, которые способны месяцами спать по четыре-пять часов и при этом не выглядят как зомби. Хорошо хоть, холодильник работает, как положено: несчастный борщ есть еще можно. Я уже традиционно прошла пешком половину дороги, традиционно же пробежалась за автобусом — зато проснулась и на работе появилась более или менее похожей на человека.
У входа стояли пикетчики с плакатами, вот людям не спится. Завидев, как я подхожу к воротам, оживились, подняли раскрашенные простыни повыше и даже попытались что-то скандировать. Вышло не очень, пионерские речовки и то слаженней. Я открыла кодовый замок, показала им средний палец — не надо бы, но настроение ни к черту. Калитка хлопнула за спиной, отгородив меня от справедливого возмущения общественности. Как все-таки хорошо, что я не работаю с людьми.
— Вадим, доброе утро, — сказала я, выходя из раздевалки. — Не знаешь, давно эти ненормальные стоят?
— Шеф умер.
— Не смешно.
— Шеф умер, — повторил Вадим. — Ночью. Я, когда вас развез, решил домой не ехать, чтобы мать лишний раз мозги не компостировала. Поднялся на кафедру, у шефа свет горел, думаю, дай зайду. А он лицом на столе лежит. Окоченевший. Трупные пятна в состоянии гипостаза.
— Три-четыре часа, значит, — машинально откликнулась я. — Впрочем, надо температуру смотреть… Что ж он никого не позвал?
— Четыре часа, если быть точным. Кто теперь скажет, чего он не позвал… Были в это время наши, но внизу. Может, не докричался. На вскрытии — острый инфаркт миокарда, признаки кардиогенного шока.
— Кто исследовал? — поинтересовалась я. — Со стороны, что ли, пригласил?
— Я и исследовал.
— Я бы не смогла.
— Эх, Машка… Зеленая ты еще совсем, оказывается. То, что на столе, — это уже просто биологический объект.
Как говорит… говорил шеф, всему есть предел. Я не стану вскрывать человека, с которым проработала столько лет и который был скорее другом, нежели начальником. Точно так же, как ни один хирург не возьмется оперировать друга или родственника, если речь не идет о чем-то сложнее панариция. Хотя лично мне наплевать, что станет с моим телом после того, как умру, — а все равно не буду.