Сорок шесть минут

Кучеренко Максим

Появление котика встык с новостями про смерть королевы вызывало эффект когнитивного гротеска. Теперь уже не хотелось вылезать из лодки, топать по острову вверх, слушать что-то про алеутов и про японцев. Хотелось сидеть, и плыть, и выпивать с Хрулёвым, внимать хриплоголосым байкам человека-легенды, который по-свойски, по-московски вворачивал в свои рассказы матерное словцо, словно это делал специально для тебя. Как ни странно, этот точный, как приправа, матерок и есть отличительная черта коренного москвича-интеллектуала.

Однако Хрулёв не пил, о чем сообщил приближенному кругу лиц, и об этом теперь знали все.

На

берегу группа поплелась наверх, чтобы осмотреть древнее святилище – груду камней, напоминавших хаотично сформированное порожнее кострище. Кардионагрузка сразу сказалась, и путешественники достали сигареты и айкосы. Перекур перерос в лёгкую перепалку с экскурсионщиком, в которой Хрулёв, прокачивая затяжку за затяжкой, наливался недобрыми эмоциями, как настоящий спорщик, уверенно вещал и, конечно, оказался победителем, потому что, ясное дело, симпатии были на его стороне. Да, первыми действительно здесь могли когда-то оказаться полинезийцы. Они уползали вверх по карте на эти острова, и тоже не от хорошей жизни.

Внизу с гурьбой спутников я полез купаться в Японское море. Вода была свинцовая, недобрая какая-то, действительно японская. Наблюдая неуклюжих купальщиков, карабкающихся по острым камням, я вспомнил Хокусая, лубочного художника-иллюстратора, и образы скользких кальмаров в обнимку с бабами – рисунки, тянувшие по меркам европейским на конкретное похабство.

– Фу, – сказал, притронувшись к морскому ежу, Лёвушка – приставленный к Хрулёву молодой менеджер-хипстер с чертами гимназистки. Ёж перемещался по столу на своих колючках-зубочистках. Я смотрел на ежа, впервые в жизни наблюдая его вне ресторанов совсем бесплатно, в собранном виде и даже живого. Башка – оно же тело – единственное, что было у ежа и делало его древним организмом, как любят говорить биологи, и космически совершенным. Лёвушке же хотелось по-пацански дать подж…ник за его девичью брезгливость. Моллюска оглядели и бросили с берега в море.

Мои дальневосточные впечатления стали обрастать штрихами и нюансами.

И всё равно чего-то не хватало. Позвоночная грыжа еще продолжала болеть, сказывался затуманивающий сознание джетлаг, и я по-утреннему брюзжал, поругивал сам себя, что согласился на предложение Хрулёва ехать сюда и проводить мастер-класс по менеджменту туризма. Привлекало меня одно – выпить с Хрулёвым, сблизиться с ним по-свойски и попасть в некий идеальный мир, где легендарный хрипучий Хрулёв хлопает меня по плечу и говорит: давай, мол, брат, давай выпьем за нас, б…, с тобой!

Но Хрулёв не пил.

На судне были два музыканта известной группы с почти одинаковыми фамилиями, к которым Хрулёв по-свойски тяготел и подначивал их во время завтрака.

– Слышь, Чередниченко, – задорно включался он, чтобы все слышали, – а Приймаченко не дурак-то пожрать!

Чередниченко притворно защищал товарища, а Приймаченко делал вид, что не слышал, и угрюмо подходил снова и снова к шведской линии.

Эти двое производили впечатление профессиональных пилигримов-бездельников. Похоже, за их участие в тестовой экспедиции им приплачивали, что вызывало чувство зависти.

В команде эту парочку рок-героев уравновешивали две одинокие представительницы туркомпании, девицы-неразлучницы – одна худенькая и улыбчивая, похожая на чайку, а вторая плотная и напыщенная. Ни с одной ни с другой вариантов не предусматривалось, ибо ответственность, все на виду, не расслабишься. Ноу пёрсанэл онли

бизнес.

Научное судно было спущено на воду в начале восьмидесятых, принимал его на флоте тот самый капитан, который и сейчас был на мостике. Немногословный, благородно состарившийся в тотальную седину, красивый и по-советски скромный Борис Игоревич.

Программа на судне была расписана: высадки в природных ландшафтах, лекции и вечерний энтертейнмент.

Система втягивала меня. Я пассивно переходил в её подчинение, без страха и сопротивления, принимал контракт человека и моря, который я заучил ещё на «Крузенштерне» (доводилось пройти в своё время от Форер до Бордо). Койка, рундук, трёхразовое питание, отсутствие связи с мобильным внешним миром и книжка вместо мессенджеров на ночь. Ещё неотъемлемое сближение с новыми людьми, которые, конечно, откроются через пару дней своими тёплыми очаровательными сторонами, а пока они для меня, равно как и я для них, – в общем, все мы – морские ежи.

Первым раскрылся высоченный атлет Олег, служивший в команде шлюпочным капитаном. Его ответственность – доставить всех желающих с борта на берег и обратно на специальной надувной военно-десантной лодке. Он был поставлен Хрулёвым в лекционную программу как участник полярной экспедиции. Огромный, смущающийся и по-детски взволнованный, он поведал историю столетней давности по следам сверхчеловека, культового ледового камикадзе Валерия Альбанова. Короткими, несмелыми, тихими фразами, переключая слайды, Олег описал историю схождения Орфея в ледяной ад. Он вычислил по дневникам Альбанова нескольких пропавших без вести участников, с телами которых за сто с лишним лет ничего не могло произойти на безлюдном клочке Земли Франца-Иосифа. Снарядив экспедицию товарищей, пять лет тому они прибыли на место и в течение месяца нашли одного несчастного в полной амуниции, но без головы. Он и до сих пор ждёт своего часа предания земле, подобно арктическому Паганини, ибо законодательно его просто так не захоронишь. История так захватила меня, что я теперь понимал каждое негромкое слово Олега. «Настоящий смельчак – на публике может позволить себе неуверенность», – подумал я.

Когда Олег почувствовал, как в жилах присутствующих стала остывать кровь, он переключился и стал рассказывать про приставучего белого медведя, который всех извёл своим любопытством, перегрыз вещи и вывалялся в соляре. И ещё о том, что плывущий медведь – самое беззащитное животное в Арктике и никогда ни на кого не нападёт. Гризли по сравнению с белым куда более коварная и беспощадная машина.

Верхние палубы жили привычной жизнью: по судну сновали члены команды, в столовой работали женщины, явно чьи-то жёны, бок о бок живущие на судне с мужьями, улыбчивые, уставшие, потому что ходить в море в основном дело не женское.

Иные – угрюмые, неряшливые – люди подымались наверх с нижних палуб – из машинного отделения, из «маслопупской», как уничижительно говорят о них обитатели верхней палубы – штурманы. Штурманы же (или же, если совсем уж точно, «штурманА»), в свою очередь, были ненавидимы механиками, и эта морская война «мышей и лягушек» известна на море издревле.

Человек, содержащий свойства и тех и других, – это боцман. Боцман, как белка на плавучем ковчеге жизни, объединяет верхние и нижние миры-палубы.