Сорок шесть минут

Кучеренко Максим

Вот и сейчас чудной, с подвижными синими глазами боцман Кирилл, мальчишеского вида, спорил с Хрулёвым на камбузе. Хрулёв обожал боцманов и видел в них элементы извечного фольклора и даже смотрел на них с лёгкой завистью.

– Кирилл, – шипел Хрулёв, – я рассчитывал на вас как на доброжелательного, честного, в общем-то нескучного человека. Как же так… Ну что, трудно было прийти сюда?

– Вы понимаете, – чирикал странноватый Кирилл, прижимая руку то к груди, то к голове, – разве не понятно? Я же объяснял вам ситуацию по судну, тем более мы идём домой, – последние три слова Кирилл отчеканил, прямо глядя в глаза. – Это

судно, а не катер с парусом. – Кирилл поднял палец руки вертикально вверх и комично посмотрел на него.

Дальнейший диалог смотрелся более чем выразительно, но смысла никакого не имел.

– Это было в шесть часов вечера, – парировал Хрулёв, овладевая генеральской выправкой и повышая голос. – Неужели сложно было прийти?

– Я же вам объяснял: мы идём домой, а это моё судно, и я на нём уже 17 лет, – отвечал невпопад Кирилл.

– Испугался, струсил, – вторил Хрулёв, – мог прийти хотя бы на 15 минут!

– Что случилось? – вяло спросил Приймаченко у Хрулёва.

– Обещал прийти на пельменный аврал и не пришёл, – блеснул черными глазами притворно разгневанный Хрулёв.

Пельменный аврал – старинное развлечение на российских судах: лепка пельменей всей командой. В каждую порцию ради хохмы добавляется «сюрприз», кто во что горазд: лук, перец, ореховая скорлупа. Но впечатление производит смелая не по-детски передозировка.

На этот раз после разбора пельменей по тарелкам внезапно заорал и вскочил со своего места Лёвушка, разжевав сюрпризную закладку. Убежал полоскать рот со слезами на глазах.

– Две ложки соли положил, – злодейски пробормотал Хрулёв, – сработало. Ха-ха.

Совсем не верилось, что здесь, в двадцати милях от нас, существует цивилизация маленьких умных людей, спускающих на воду бумажные фонарики, придумавших самый разумный автопром и аудиотехнику, над которой мы тряслись в восьмидесятые. Таинственные, улыбающиеся как бы ни для кого, они живут вон на тех островах, откуда нам уже приходят эсэмэски про роуминг, как издёвки.

Тех, кто жил в Японии, я знал мало. Штатный московский корреспондент-новостийщик Така, которого я показывал даже своим детям, и еще одна «японка», которая проводит время в Токио на протяжении семи месяцев, а потом приезжает в Крым в виноградные колхозы. Все её в колхозе называют Гейша. Она пьёт крымский брют, хохочет и рассказывает, какие маленькие у японцев члены. Эта информация меня не обескураживает. Наоборот, за этим наветом я вижу компактность и целостность нации. Представления о необходимом и достаточном.

Говорят, в восьмидесятые рядовой японец потреблял стружку тунца поверх порции риса – единственная форма белка в рационе. Линейные параметры развивать неоткуда.

Вечером, наконец облачённые в свежие футболки, до сих пор малозаметные, но теперь с чувством собственной значимости туда-сюда стали сновать музыканты. В кают-компании они долго выбирали место для «правильного угла работы с аудиторией», как суетливо бормотал один из них. Все просто: гитара, два голоса, даже без микрофонов. «Душеспасительные ребята», – подумал я. Где угодно, на облучке – так и надо, и даже посудомойки подпевают им. Жаль, что я слушаю все англоязычное. Отыграли сет, выдохнули, пропотели, ушли – вернулись через полчаса снова обычные и уже, как видно, накатившие.

–

На, Гоша, выпей, не мучайся, – протянул панибратски стакан с виски Хрулёву разгорячённый Приймаченко.

Хрулёв взял стакан, подержал в руке, вдохнул, выдохнул и уверенным жестом вернул стакан соблазнителю, восстановив, как говорят психологи, дистанцию, ведь последний был на полтора десятка лет младше. Хрулёв действительно был в завязке.

Милые картины «водной жизни» меж тем не соответствовали моим походным чаяниям. Душа ожидала кайфа.

Наплывала грустная философская думка: с возрастом уплощаются эмоции, чудеса воспринимаются ровнее. «Ну сопки, ну котики, ну Японские острова вдалеке, – думал я. – Это же не в берлоге с тигрицей переночевать или с Дерсу Узала самосадом раздымиться, ну хотя бы с Хрулёвым бухнуть».

Внутренний будильник изменил ритм моих пробуждений, и вдруг случилось невозможное. Я стал просыпаться в шестом часу утра, заваривать чай в термосе и выходить на верхний мостик встречать рассвет. Так было трижды, и все три раза наверху монотонно и размеренно делал зарядку один и тот же человек – капитан. Ему непросто давались наклоны, но он ритмично «отмахивал» положенные повторения, уподобляясь механизму прочному и бесперебойному. Идею подойти поближе и поболтать с капитаном, делающим зарядку на рассвете, я сразу отмёл. Это было бы вмешательством в его сакральное деяние, из-за которого совершало движение Солнце, такое же древнее и седое, как и сам капитан.

В этой равновесной системе движения небесных тел я вдруг почувствовал, что стал мал и жалок. «Бог тоже должен делать зарядку», – думал я, прихлёбывая чаек и становясь все меньше и меньше. Скоро я и совсем исчез для этих двоих, превратившись то ли в элемент такелажа, то ли в пятно помета чайки.

Ранний утренний мир упразднил меня, и от этого стало легко. Каждые десять минут свет менялся, сопки становились то телесно-теплыми, то безжизненно-холодными, когда тучи закрывали свет. Мне подумалось, что если однажды солнце русской поэзии в лице Пушкина закатилось (как сказал Одоевский), то здесь, близ Японии, солнце русской поэзии восходит в отместку каждое утро снова и снова. Оно плывёт над сопками, над волнами Японского моря, над непогрешимой утренней зарядкой капитана, заглядывая в каюты и даже к Хрулёву, который всё-таки напился.

Прошёл час, и я спустился на камбуз.

За завтраком, ближе к концу, появился Приймаченко. Вид у него был потоптанный.

– Понимаешь, старик, я ничего не смог с этим сделать, – вполголоса сказал он Чередниченко, так, чтобы никто не заметил.

Хрулёва всё не было. Наконец он пришёл с красными, как у афроамериканца, глазами, источавшими ту самую утреннюю печаль, которая сопровождает мужчин, потребивших на ночь свыше семи доз любого крепкого алкоголя.

– Привет, Чередниченко, – неожиданно пропел он осипло, – чё-то пусто на завтраке-то по харчам… Кстати, а где Приймаченко?

– Так он пришёл, все съел и ушёл!

– А всё-таки Приймаченко пожрать лю бит! – съязвил Хрулёв и хитро поглядел на меня.

«Вот и слава богу», – мысленно ответил ему я и широко улыбнулся.

Хрулёв во хмелю особенно хорош, непременно сделаю всё, чтобы напиться с ним на закате прямо сегодня.

<