Сорок шесть минут

Кучеренко Максим

image l:href="#"/>

Вымя извечное

Можете не сомневаться: мы все знаем язык зверей!

Потому что язык зверей – это язык мата. Все звуки, которые они, звери, издают, – это зашифрованные неприличные слова.

Громко воет волк слово из трёх букв, тоскливо подымая морду к луне. Трубит олень неприличное слово

на «ж». Слово на «п», осознавая близость конца, повторяет в отчаянном беге заяц. Моржи, набирая полную грудь мата, неприлично отрыгивают, до омерзения и мурашек. Хомяк набил за обе щеки самые изысканные ругательства. Лучше никогда не слышать его уничижительную речь в свой адрес.

Легче всех ругался по матушке коллективный сын зверей Маугли, поскольку он отродясь и не знал-то своей матушки, как и человечьей речи. Киплинг подверг монологи Маугли литературно-художественной редакции, в результате которой герой стал доступен детям.

Напротив, мужчины и женщины, используя мат, уподобляются миру зверей. Они думают, что сближаются с первозданностью, что обретают свои тотемные черты, а на самом деле демонстрируют свое карикатурное начало.

Женщина-лиса неутомимо лает за бокалом брюта, сидя где-то в сети среднеценового общепита. А вот по пояс обнажился в плацкартном вагоне мужчина-медведь, не фильтруя лексикон от Москвы до Севастополя. Бобры-военнослужащие говорят вроде бы по делу, но через слово они вставляют слово на «б», ускоряя речь, не оставляя шансов на любой контраргумент.

На этом, в сущности, можно было бы и закончить, но важно продолжить и ответить на вопрос: как и где мы превращаемся в зверей? Будучи малыми детьми, не зная мата, все в своей сути были близки к ангелам. И звероподобное начало проникало в нас с походами в школу, где от мата нужно было утираться, как от плевков, белым носовым платком, любовно положенным бабушкой в карман. Тогда слово «пломбир» еще считалось священным, а Новый год казался сакральным волшебством, а не полудурочным загулом вперемешку с бранью и салатом оливье.

Да и вообще, способен ли кто-либо отказаться от своей звероподобной части? Обесточить в себе агрессию и запретить самому себе, как следствие, мат. Заблокировать инстинкты, которые нас роднят с млекопитающими.

Недавно исполнилось 150 лет писателю Арсеньеву, культовому писателю Дальнего Востока, открывшему жанр научной беллетристики. Во время экскурсии по Владивостоку на автобусе мы обогнули площадь, в центре которой возвышалась задрапированная статуя писателя, вот-вот должная быть открытой путем спадания белого драпа. Горожане нам рассказывали, что под драпом скрывается Арсеньев с дочерью. После смерти автора её жизнь тогдашние власти превратили в одинокий детдомовский трип с печальным исходом, и вот теперь она как будто безмолвно жалуется отцу на всё, что с ней произошло.

Арсеньев же подарил нам нового литературного героя – человека, слонявшегося всю жизнь с ружьем по дальневосточной тайге, не имевшего крыши над головой, всю жизнь то ли шедшего за своим кочевым инстинктом, то ли убегавшего от своего горя – горя утраты семьи. Звали его, как вы помните, Дерсу Узала, и жил в этом герое и таёжный зверь, и древний человек.

Конечно, существует ещё одна литературная пара, состоящая из великого ума и маленького мозга: это профессор

Преображенский и его подопечный Шариков. Если вы меня упрекнёте в некорректном сравнении, будете правы, но согласитесь, у этих персонажей внешнее сходство дичайшее. И если Дерсу – протагонист в мире ландшафтной метафизики (о чем и снял фильм Куросава, экранизируя Арсеньева в 70-е годы), то Шариков – протагонист в мире социального уродства.

Арсеньев Дерсу любил как родственника и даже жить его к себе забрал, Преображенский бедного Шарикова возвысил из зверя в человека, выдворил, возненавидел и обернул назад, реализовав свой несправедливый болезненный эксперимент.

Дерсу понятен всему миру как вечная драма вечного человека, а тема Шарикова – это философский советский анекдот, развернутый в социальный фарс. Наконец, «Дерсу Узала» – реальный герой дневников Арсеньева, а «Собачье сердце» достало до нас как бы не из романа Уэллса «Остров доктора Моро», изданного в 1896 году.

И на этом тоже можно было бы закончить. Но важно не пропустить еще одну извечную недобрую тему – тему насилия.

Люди и животные обожают, боятся, уподобляются, калечат, умиляются и убивают друг друга. Они стремятся то ли изжить себя обоюдно, то ли слиться навсегда. Когда в известных нарративах они способны отдать друг за друга жизнь, мы льём слезы над кинолентами про Бэмби, Лесси, историей пограничного пса Алого и Белого Бима, фолиантами о Моби Дике, трогательном деде Мазае и табуне рыжих лошадей, беспощадно идущих ко дну в тексте Бориса Слуцкого.

Ной Харари в своих этноисторических очерках отмечает, что самое несчастное животное фауны – это корова. Корову лишают материнства вскоре после «отёла» для того, чтобы сохранить «дойность», телят же убивают, и сама корова обречена на убой в конце собственной жизни. Наряду с этим «бурёнка-кормилица» – центральный ресурс в крестьянской семье, символ безбедного быта, а также материнского плодородия и опеки в фольклоре. В сказке «Крошечка-Хаврошечка» корова-спасительница погибает ради главной героини и превращается в яблоню.

Моя мама рассказывала свое главное детское переживание – как в послевоенные голодные годы у них в хозяйстве пала корова. Я по этой катастрофической картине маминого детства даже написал нижеследующий текст:

«Вступая в коровью лепёшку, помни о том, как коровьи печали взаправду или понарошку с тобой остаются в самом конце коровьей печатью в лице.

Вступая в коровью лепёшку, помни о том, что корова несчастна из всех одомашненных более. Кошка имеет жизнь сладкую, нянчит котят, корова своих не увидит телят.

Из детства я помню мамин рассказ: утром холодным в тёмном хлеву бабушка плакала, бога звала, корова тогда умерла.

Неиссякаемо вымя извечное. Скорбной рукою человечества белое небо ухвачено млечное. Герпеса корку прихватит мороз. Из забывших меня можно составить колхоз».

Здесь бы и закончить на самой грустной ноте. Мол, зверь всегда слабее техногенного садиста-человека с его изощрённой второй сигнальной нервной системой. Что садист-человек скоро и самого-то себя погубит почем зря. Но на грустной не хочется. Вспомним напоследок анекдот. Ведь если исключить из анекдотов зверей, то можно утратить добрую половину речевого фольклора.