Сорока на виселице

Веркин Эдуард Николаевич

Речные туманы, души рыб и русалок.

Край. Я почувствовал его, туман сместился всей километровой громадой, как лавина, потащил меня за собой. Я вспомнил, крыша не горизонтальная, значит, туман течет к северу, не может же он течь вверх, вряд ли Уистлер отправился к северу, я повернул против течения и двинулся к краю. Шагать поперек тумана было неудобно, я боялся пропустить край, современная архитектура ойкумены не терпит парапетов, парапет – символ компромисса и малодушия, крыша обрывается в километровую пустоту, туман тянул. Я заглянул через край.

Туман срывался

с крыши, сворачивался в спираль, как воздух, рассеченный винглетами ховера, спираль рвалась, распадалась на клоки, переходила в дождь, сквозь высоту дождь и обрывки тумана я все-таки разглядел. Я не мог его видеть, невозможно, слишком далеко, я видел.

Я кинулся к лифту.

Я потерялся в тумане, пробирался на ощупь, стараясь воспроизвести в голове путь, несложно, два раза свернул не туда, всего лишь.

Потом лифт, потом я бежал через холл, звезды скользили под ногами, звезды летели над головой, мы рождены для того, чтобы быть меж звезд, теперь я в этом не сомневался. Думаю, я и раньше в этом не сомневался. Кто вообще может в этом сомневаться?

Мария уже была внизу. Каждую осень в нашем саду пахло так, сладкой плесенью, торфом, землей, горелыми листьями.

Дождь.

Уистлер лежал на боку. Мертвый, без сомнения, с такой высоты не выжить. Рядом с ним Кассини, стоял на коленях. Кассини рыдал, некрасиво вздрагивая спиной.

– Правильный ответ «самолет», Ян, – сказала Мария. – Похоже, что от этого нам не уйти…

Мария раскрыла над Кассини прозрачный зонтик, откуда-то у нее взялся зонтик, я огляделся и увидел, что зонтик подал Шуйский, он тоже был здесь и тоже прятался под зонтиком.

– Бедняга, – сказал Шуйский. – Так глупо… Сорвался с крыши, непостижимо… Все из-за тумана. В туман такое часто случается…

Кассини вытащил из кармана Уистлера зажигалку и сжал ее в кулаке.

Шуйский пришел с двумя прозрачными ребристыми зонтиками, себе он оставил меньший, зонтики напоминали рыб, на Регене нет рыб, хотя теперь я в этом не уверен.

Я в этом не уверен до конца, два века мы ползем и ползем по шпоре Ориона.

Все это было тысячи раз, кровь Прометея еще не остыла, мы видим это, все было и будет тысячи раз объяснено философами, осмеяно остроумцами и лгунами, все устареет, потеряется в предисловиях, будет открыто заново, истает в самонадеянных эпилогах.

Почему именно сова? Смотрит ли в собственное зеркало держащий меч? Мы слишком избалованы вопросами, оставшимися без ответа.

Что, если.

Что, если Сойер догадался? Никакой VDM-фазы нет, полет сквозь смерть, что он хотел сказать? Кассини не расстается с блокнотом, трансформировать не средства перемещения, но среду перемещения, так? Это предлагал Уистлер. Кассини не расстается с блокнотом и, кажется, боится меня. Фазовый переход четвертого порядка, это же так легко, достаточно подкинуть монетку…

Ты пришел в мир, чтобы быть счастливым, говорил отец.

Штайнер объяснит это религиозным психозом. Представить подобное в наши дни, разумеется, нелегко, но… Вы сами все видели. Ничего страшного, еще одна ступень, надо собраться, надо сдержаться.

Кассини объяснит это иначе. Вы

же видели, скажет он, вы сами все видели, скажет Кассини.

Мария расскажет про крылья.

Физика как продолжение этики, идея ненова, гравитация как мерзость, сколько раз это было, творение длится, мир не обрел окончательную форму, оселок Его по-прежнему остр, глупцы, как вы не видите это, мы не можем этого видеть, глаза наши в пелене. Тысячи лет мы наблюдаем картину, искаженную злом. Буквально. Песнь тигра, человек зло, спорынья, тлен, и сеет зло, и не может остановиться, разве ты не понял, Ян, разве ты не понял, что они сделали? Законы природы – необходимые оковы, удерживающие зло от распространения, и по мере истончения зла эти законы изменятся, пока же свободы нет, я сам видел.

Эволюция универсальна. Любой объект, способный к движению, способен и к изменению. Неужели ты не понял, что они сделали?

Но скоро все изменится. Вселенная изменится в миг, равный удару сердца, и воздух выдержит нас.

Я вернулся в номер.

Я развязал узел, вытянул фиолетовую бечевку, освободил листы. Некоторые были согнуты вдоль, некоторые поперек.

– Он был нашим учителем, – сказала Мария устало. – Там, далеко… на Иокасте.

Мария указала пальцем в туман. Мария не плакала.

На прекрасной Иокасте.

Тогда, немного подумав, заплакал я.

Глава 18

Зима

Мы стояли у корабля, под самым брюхом, дождь продолжался. «Тощий дрозд» готовился к старту, грузовые аппарели втянуты, терминал демонтирован, проверка охлаждающей системы – радиаторы теплообменников развернуты в рабочее положение, и теперь было ясно, почему «Тощий дрозд» назван именно так – он напоминал птицу со встопорщенными перьями.

Штайнер предложил мне отправиться домой.

Тепло и влажно. Соейр прав, нам нужно все тепло Вселенной, все, до последней капли. Теплообменники превращали дождь в пар, в туман, вокруг туман, словно небо село на землю, впрочем, может, так оно и было.

Возвращайся, сказал Штайнер, тебя там ждут. Домой, север, пора домой, Одиссей, окончен путь.

Никто и никогда этого не видел, но если взглянуть на корабль, идущий сквозь VDM-фазу, то увидишь, как он скользит по радуге.

Через четыре часа «Тощий дрозд» покинул планету.

Я остался.

На Регене зима. Здесь очень долгие зимы.

В октябре с севера, медленно, как ледник, поползли облака, крались, день за днем набухая снегом, каждое утро оказываясь ближе, ближе, раздуваясь, громоздясь друг на друга, вырастая на километры ввысь, каждый вечер расцветая в глубине золотом, в октябре, в конце, когда облачная стена окончательно заполнила собой небо, пошел снег.

Здесь удивительный снег, мягкий, он медленно падает, зависая в воздухе, придирчиво выбирая для себя место, и лишь окончательно убедившись, продолжает путь, окна в столовой всегда вертикальны. Здесь нет ветров, зима молчалива, а ночная библиотека полна звуков.